О "приращении" имени к личности подробно говорили М.С. Альтман и Вяч. Иванов.
Иванов: "Имена имеют огромное определяющее значение для всего характера и судьбы человека. Вот Флоренский удивительно умел об этом рассказывать". Далее примеры из Достоевского, Библии, Евангелия (Савл-Павел) и пример самого Ильи-Моисея Семеновича Альтмана (Альтман М.С. Разговоры с Вячеславом Ивановым. СПб., 1995. С 76-77). В любом случае пример Сарры Лебедевой, по-моему, убедителен…
Сегодня же перечитывал Леонида Мартынова и о Леониде Мартынове. Он, вероятно, еврейского происхождения, ибо в "Воздушных фрегатах" вспоминает о своем дедушке-кантонисте Збарском. Это на виду. Но ведь и фамилия "Мартынов", возможно, тоже кантонистского толка, "птичья": мартын – птица типа чайки; отсюда Орловы, Голубовские, Дудаковы и… Мартыновы. Его раннее стихотворение так и называлось "Мартыны".
Нет, не от Марса, бога войны, или св. Мартына, а от птицы, как множество кантонистских фамилий…
Я всегда подозревал, что поэмы Мартынова (поэмы как большая форма) – выдающиеся произведения русской поэзии. После двух великанов большая форма не прижилась на нашей поэтической ниве. "Возмездие" Блока не совсем удачно метрически, "Облако в штанах" гениально, но коротко. "Двенадцать", если признать за поэму, и, конечно,
"Анна Снегина". Думаю, что у Пастернака с поэмами не все гладко. У Ахматовой – "Поэма без героя". Размер взят напрокат у Кузмина ("Форель разбивает лед"). Но кое-что Ахматова взяла у Мартынова – летописный ход, который наличествует у Мартынова в "Тобольском летописце" и особенно в "Увенькае" – качественный прорыв. Строфы потрясающе емкие. Чудо красоты. И вдруг читаю: "Казалось мне, что Мартынов достиг в этой поэме высшего мастерства, когда не замечаешь формы произведения, и в то же время единение писателя с читателем достигается именно через эту форму, через ее совершенство. Такое ощущение появилось у меня ранее при чтении поэм Пушкина и Лермонтова…" Человек, написавший это, явно испугался и тотчас себя поправил: "Так примерно думал я о поэме Мартынова в то время…" (Утков В. Как этот самый миг возник… // Воспоминания о Леониде Мартынове. С. 283).
Почему Виктор Утков испугался? Ведь похвала выдержала испытание временем. "Съели бы" Роберты Рождественские, Вознесенские, Слуцкие и Евтушенки. Полные графоманы. Но почему в малой форме Мартынов не мог достичь даже Винокуровского "Женщина протяжно застонала"? Ни слова в воспоминаниях о позоре с Пастернаком. Почему?
* Цит. по: Воспоминания о Леониде Мартынове. М., 1989. С. 148.
И еще: строчный размер Мартынов, похоже, "подсмотрел" у Марии Шкапской:
Миллионы веков назначенных я томилась в чужих телах, нагруженных земными задачами и потом обращенных в прах.
Но кончая свой век коротенький, на закате земного дня, сыновьям своим или дочери отдавали они меня… 1925 г. 8 апреля Попались на глаза воспоминания о Бабеле. О нем писали многие и много добрых слов…
Жутко читать мемуар Льва Никулина: "Каин, где Авель? Никулин, где Бабель?" – неслось вслед старому стукачу. Но это ягодки. Интересны фрагменты из дневника Вячеслава Полонского, блестящего организатора и критика. Он создал журнал "Печать и революция" и с 1929 по 1931 г. редактировал "Новый мир". Ловко выскользнул из рук тов. Сталина в отличие от друга Воронского, умерев в 1932 г. Дневник писал для себя, не для публикаций: верный глаз – раздел Бабеля догола. Это страшно. О таланте – безоговорочное признание: "…внутренне он очень богат – старая глубокая еврейская культура". Ссылка на Воронского, читавшего неопубликованные произведения Б. "Воронский уверяет, что они сплошь контрреволюционные, то есть они непечатны, ибо материал их таков, что публиковать его сейчас вряд ли возможно. Бабель работал не только в Конной, он работал в Чека. Его жадность к крови, к смерти, к убийствам, ко всему страшному, его почти садическая страсть к страданиям ограничила его материал. Он присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный материал о жестокостях революции. Слезы и кровь – вот его материал…'" И далее: "Вчера заходил Бабель… Читал рассказ о деревне. Просто, коротко, сжато – сильно. Деревня его, так же как и Конармия, – кровь, слезы, сперма. Его постоянный материал. Мужики, сельсоветчики и кулаки, кретины, уроды, дегенераты. Читал и еще один рассказ о расстреле – страшной силы.
С такой простотой, с таким холодным спокойствием, как будто лущил подсолнухи – показал, как расстреливают. Реализм потрясающий, при этом лаконичен до крайности и остро обрезан. Он доводит осязаемость образа до полной иллюзии" (курсив мой. – С. Д.). Здесь же Полонский пишет о нашествии "одесситов" на русскую литературу, некоторое презрение к этой самой русской литературе, нечто вроде нашествия саранчи (мои слова). (Воспоминания о Бабеле. М., 1989. С. 195-199).
Из написанного можно представить, как формировался Бабель-писатель. Его учителями на русской почве были Достоевский – по части крайне жестокого изображения быта; Ф. Сологуб (Мелкий бес); Леонид Андреев (Рассказ о семи повешенных); Всеволод Иванов (Дите); может быть Л. Соболь (Салон-вагон, Паноптикум). Из западных, понятно, Мопассан, включая поэзию. Помню поэму о групповом сексе. Но более всего Бабель обязан Амброзу Бирсу, особенно по части жестокости и утонченности формы.
На фоне других, "прилизанных", воспоминаний дневник Полонского возвышается, как Монблан. В них суть личности Бабеля-чекиста (он много раз бывал за рубежом), не верю в его доброту. Близость к Авербуху и Ежову. 16 апреля В РБС нашел статьи о полтавских полковниках Черняках: Леонтий Иванович был избран генеральным есаулом при избрании в свою очередь гетмана Самойловича в 1672 г. Его сын, Иван Леонтьевич, один из типичных представителей малороссийской старшины первой четверти XVIII в., т. е. интриган, стяжатель, противник гетмана Мазепы. Здесь самое интересное: оказывается, Герцики были родственниками Мазепы, а не только Орлика. Именно путем ареста семьи Герциков А.Д. Меншикову удалось предотвратить расправу Мазепы над Черняком (РБС. Черняк. С. 340). Думаю, что Черняки, наряду с Герциками, Нахименко, Новицкими, Боруховичами, возможно и Самойловичами, и Самойло (Самойло-Кишка) и другими, были еврейского корня. Все Черняки, которых я знаю, евреи. Кстати сказать, в том же томе РБС статья о медике Владимире Григорьевиче Черняке (1839-1884), надворном советнике и писателе. Работал на Северном Кавказе: Минеральные Воды, Пятигорск. Автор многих статей и т. д. 17 апреля Когда писал о масонах, следовало перечитать не "Войну и мир", как я это сделал, а материалы к роману – здесь масса информации. Толстой застал в живых многих масонов. Нет ничего притягательнее личного общения. Отсюда – уверенность в том, что он донес до нас живой голос Лабзина. Легенда об Адонираме и пр. Даже тогда, в 60-е годы, он был уже Толстым, т. е. думал о совершенствовании. Интерес к масонству был ступенью к "толстовству". Кажется, никем не замечено. Вот и курсив в черновике: "Цель жизни – смерть – истление всех вещей и переход к высшему состоянию". И далее: "главная цель – убить плоть" (Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. М., 1949. Т. 13. С. 32-33). Тут же некоторые слова на иврите, употребляемые в масонской лексике. В этом же томе (С. 764) текст, который, похоже, не вошел в основной корпус: "Главные цели масонства в четвертом градусе рыцарей Иерусалима скрыты от меня. Я должен пытаться узнать их…для посвящения себя в тайны высших градусов, я должен уехать отсюда и ехать в Пруссию и Шотландию", – рассуждения Пьера Безухова. 20 апреля Юрий Крыжанич, которого я цитировал в "Истории одного мифа", был антизападником, противником не только западной культуры, но даже чистоплотности: "не будем подражать чересчур заботливой и не жалеющей труда чистоплотности немцев". Его отталкивал быт изнеженных иностранцев. А стремление немцев сделать образованным каждого мужика выводило его из равновесия. Оставим, однако, Крыжанича в стороне.