Искусство исследует действительность за той гранью, где останавливается наука.
Искусство — это умение создавать
образы человеческого общежития,
которые могут склонять людей к
определенным восприятиям и размышлениям.
(В. Брехт)
Отметим одно из различий между искусством и наукой. Создание шедевра в искусстве сводится к его уникальности и вовсе не требует повторения, которое называется эпигонством (греч. — рожденное после). В науке же результат эксперимента признается при повторении его. Наука о неповторимом в принципе невозможна — ибо это будет уже не наука. Необходимо повторение опыта и в других лабораториях за границей. Так, априори устраняется возможность артефакта — ошибки в проведении или в методологии опыта.
Прерогатива искусства — становление личности, неповторимость индивидуальности.
Опубликованная хорошая рифма, по мнению В. Маяковского, уже не имеет той цены, которую она имела до публикации.
По мнению М. Ботвинника, дебютная ловушка может пригодиться лишь на одну партию, так как после этого, став достоянием других, она уже не может принести прежнего эффекта.
Прав был В. Г. Белинский, когда говорил, что ученые мыслят в понятиях, а писатели в образах.
Как говорил К. Паустовский, «сила воображения увеличивается по мере роста знаний», а Ф. И. Шаляпин утверждал: «Искусство— это воображение».
Важный элемент творческого процесса — воображение, которое позволяет комбинационно — творчески воспроизводить представления и впечатления, хранящиеся в памяти. Воображение имеет много разновидностей: фантасмагорическое — у Э. Гофмана, философско-лирическое — у Ф. И. Тютчева, романтически-возвы-шенное — у М. А. Врубеля, болезненно гипертрофированное — у С. Дали, полное таинственности — у И. Бергмана, реально строгое — у Ф. Феллини и т. д.
Н. В. Гоголь отрицал роль воображения в творчестве: «У меня в этом отношении ум тот самый, какой бывает у большей части русских людей, то есть способный больше выводить, чем выдумывать». Правда, эти слова принадлежат писателю с большой силой воображения, которая проявилась во всем его творчестве. Как тут не вспомнить прекрасные слова Р. Мейера, которые цитирует М. Чехов: «Все моложе и моложе чувствует себя тот, кто вступает в мир Воображения. Теперь он знает: это рассудок старил его душевно и делал таким негибким». А. А. Блок же пишет: «Поэт — сын гармонии и ему дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых — принять в душу звуки, освободить их из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых — привести эти звуки в единую гармонию, дать им форму; в-третьих — внести эту гармонию во внешний мир».
Если попытаться соотнести эти качества к науке, то получится:
1) установление повторяемых фактов (для ученого отступление от факта равносильно фальсификации; художник же свободно отступает от факта), связи между явлениями;
2) приведение хаоса фактов и представлений в гармонию с помощью гипотез и теории;
3) внесение результатов исследований на обсуждение.
Вероятно, наиболее трудной является третья задача.
А. Н. Островский писал: «...Иметь хорошие мысли может всякий, а владеть умами и сердцами дано только избранным».
Чтобы внешний мир понял тайну гармонии, открывшуюся художнику или ученому, нужна психологическая готовность, желание проникнуть в другое сердце — то есть должен действовать принцип сочувствия С. В. Мейена. При наличии духовной жажды возникает отклик и понимание.
Надо уметь радоваться успехам товарища. Иным людям это дается труднее, чем сочувствие неудачам. Но только сочетание «со-печалиться» и «со-радоваться» можно назвать чуткостью и вниманием к людям.
Философ Ф. Бэкон сказал как-то, что завистливый глаз всего опаснее, когда созерцает другого в час торжества, зависть от этого обостряется (см. с. 59). Увы, встречается и такое: «чужую беду пальцем разведу».
Процесс формирования способности к сопереживанию (всякое сопереживание ведет к сотворчеству), сочувствию, состраданию очень сложен. Сложность определяется тем, что надо не только понять эмоциональное состояние другого (эмпатия), но уметь воспроизвести его в самом себе.
В народе говорят: сперва ударь себя, да посильней, не больно? Вот теперь другого бей.
«Я ходил по земле, и сердце мое болело — потому что человеческое сердце так устроено, что, если коснулась чужая боль, оно все равно болит...» (Субботин В. Панцирь сердца).