К чему предназначал он себя? Чего хотел? Выставить со временем ученость свою? Нет! Он презирал авторов, не имеющих никакой цели, никакого направления (tendence)…
Монтажный ряд кадров эпизода «Вакулинчук решается» из второго акта «Драма на Тендре»
Изабелле Германовне Эпштейн
На бумаге остановлен маленький фрагмент из второго акта фильма – «Драма на Тендре»: тридцать шесть последовательных фотограмм.
Кино лишено здесь своего основного качества – движения, каждый кадр представлен лишь одной клеточкой. Однако выбранный нами кинофрагмент без особых потерь переходит в статику: большинство этих кадров на экране тоже абсолютно статичны. В остальных движение лаконично и просто.
Рука судового священника равномерно бьет по ладони золотым распятием (на развороте – в пятом по порядку кадре второго столбца и в третьем кадре четвертого столбца)…
Один из матросов, стоявший под брезентом на коленях, свершает предсмертный земной поклон (в пятом кадре первого столбца и в первом кадре пятого столбца).
Офицер Гиляровский отрывисто произносит роковую команду «Пли!»…
Но выкрикнутые Вакулинчуком спасительные слова останавливают расправу.
Отдельно скажем о первом изображении четвертого столбца. Это самый длинный кадр отрывка (хотя он длится меньше четырех секунд). В начале Вакулинчук, как и другие матросы – часть их видна в глубине, – стоит, бессильно понурившись, затем начинает медленно поднимать голову.
Это текст титра, проходящего перед зрителем незадолго до нашего фрагмента. Команда офицера Гиляровского матросскому караулу. Не по брезенту будет пальба – по людям, которые накрыты брезентом. По таким же матросам. Их горстка, казнимых для устрашения, для укрощения большинства. Казнимые не более виновны, чем остальные потёмкинцы. Точнее – столь же невиновны.
Пересказываю не потому, что происходящее на экране забыто. Без детального воспоминания невозможно достичь нашей цели.
Первый акт показал невыносимый для человеческого достоинства образ жизни. Неравенство и несправедливость… Слежка за матросами, даже спящими… Безнаказанное самодурство боцмана. Оскорбительная спесь офицеров. Лживость, беспринципность, продажность судового врача, уверявшего, будто в мясе не черви, а личинки мух. Гнилой борщ лишь переполнил чашу терпения. Командир броненосца понял, что протестуют не просто против плохого довольствия – дело в недовольстве плохим порядком вещей. Именно это опасное недовольство он пытается пресечь показательной казнью.
Второй акт начинается сигналом «Все наверх!». Трубит горнист, привычно выстраиваются вдоль бортов шеренги матросов, вслед за офицерами появляется командир Голиков. Механизм дисциплины работает как всегда. Но в ответ на команду: «Кто доволен борщом, два шага вперед!» – робко шагнули только прихлебатели-кондукторы. Угроза «Остальных вздерну на рею!» – матросов не смирила. Наоборот, они все больше выходят из повиновения – разрушили строй, сгрудились у орудийной башни. Вот тогда-то и вызывается караул. Такие же матросы, но скованные двойной мерой подчинения. Они – слепое орудие в руках командира, при надобности – беспрекословные каратели. Покорные кондуктора набрасывают брезент на небольшую группу робких, растерянно замешкавшихся матросов. Самый жестокий офицер, Гиляровский, принимает командование казнью: «Прямо по брезенту – пальба!» Мучительно тянутся секунды перед последней командой: «Пли!»…
Но это уже идет на экране наш фрагмент. Именно здесь совершается перелом в действии. Раньше залпа прозвучит возглас Вакулинчука, караул опустит винтовки – и это станет началом восстания.
Не будем заглядывать вперед, присмотримся к напечатанным здесь кадрам фрагмента. Что происходит в них? Ничего. Зачем же они тут? Разве не обошелся бы фильм без них? Не следовало ли Эйзенштейну после общего плана палубы, когда уже определилась трагическая ситуация расстрела, сразу дать средний план прицелившейся шеренги, потом крупный план офицера и титр «Пли!»? Так бы и сделал режиссер, твердо усвоивший, что сущность кино – движение, действие, динамика. В 1925 году это казалось аксиомой, а потому на экране событие следовало за событием, стремительность действия (особенно погоня!) казалась идеалом кинематографичности.