Вернувшись к избранным нами кадрам, мы увидим, как предметы «препарированы» для выявления «схем, будящих разные сферы ассоциаций».
Крупный план подчеркнул холеные руки священника (заметим попутно, что в сценарных разработках помечен только его общий план, укрупнение родилось, вероятно, в ходе съемки). Распятие Спасителя в них из-за равномерного постукивания (без нервного, сбивающегося ритма) превратилось в метроном, отсчитывающий секунды перед казнью, а сам пастырь предстал безликим существом (подобному образу Безликой Силы предстоит развитие в облике карателей на Одесской лестнице). Вместе с тем световой рефлекс – отблеск золотого креста – «смазывает» фигуру Христа, то есть показывает, что распятие в руках пособника насилию лишено сакрального смысла.
Висящий на фоне неба и привязанный к решетке спасательный круг с надписью «Кн. Потемкинъ» (тоже кадр, найденный уже на стадии съемки) снят не фронтально (что могло бы подчеркнуть его функцию спасения людей), а под углом, как обязательный атрибут корабля, как вещь, бесполезная в этой смертельно опасной для матросов ситуации казни.
Царский герб на носу броненосца снят, наоборот, фронтально и с нижнего ракурса, строго по центру кадра, короткофокусной оптикой, обостряющей перспективу и резко возносящей вверх линию киля: такое решение вдруг превратило корабль в подобие египетской пирамиды, библейского символа тиранического рабовладения, но с византийским двуглавым орлом на ней.
Кадр покоящегося на колене горна с галуном (выкадровка этой детали была тоже находкой на съемке) – визуальное воплощение покорного безмолвия в момент наивысшей тревоги.
В общем плане казнимых угадывается и стоицизм стоящих матросов, и мольба о пощаде коленопреклоненных – покрывающий их брезент воспринимается как погребальный саван на живых еще людях.
Игра вещей, открытая Эйзенштейном в этой секвенции, стала основой поэтики его следующего фильма – «Октябрь», подсказала ему гипотезу об «интеллектуальном кино». «Октябрь» обвиняли в «вещизме», Эйзенштейна – в «неумении работать с актером», более того – в «отрицании человеческого образа» и даже в «нелюбви к людям».
Между тем в цитированном нами наброске Эйзенштейн пишет, что наряду с игрой вещей он использует «все приемы аттракционирования» (то есть привлечения зрителя), в том числе, конечно, игру людей – актеров и типажей. В частности, в ситуации казни на юте он выделяет «трио – Вакул[инчук], [офицер] Гиляровский, [поп] Пармен – оркестрованное на фоне массовки восстания на „Потёмкине“».
Действительно, фрагмент с игрой вещей обрамлен двумя крупными планами – точнее, двумя фазами одного кадра: в нем Вакулинчук поднимает голову.
Это первый титр переломной кинофразы, но он звучит как итог. Итог чего?
Перед титром – крупный план высоко поднятой головы Вакулинчука. Да ведь тут завершилось движение, начало которого – в первом кадре всей фразы!
Между начальной и конечной фазами этого движения вмонтировано шесть других изображений. Попробуем снова пробежать их глазами, памятуя по предыдущему анализу, что кадры могут прочитываться и в отрицательной форме действия, и в аллегорическом плане содержания.
Не откажется стрелять караул.
Не спасет обреченных священник…
Не поможет спасательный круг…
Не заступится царь.
Не протрубит тревогу горнист.
Не будет отклика на мольбу жертв о милосердии.
Прочитываются (повторим еще раз) – это не значит: кадры переводятся в слова. Это значит – молнией проносятся в воображении еще неясные мысли, еще не осознанные ассоциации.
Это значит – сжимается сердце от сострадания и хочется крикнуть тем, на экране: спасите их! спасите себя!..
И Вакулинчук кричит, срывая расстрел.
Часто на сеансах в тишине зала раздается гром аплодисментов: значит, нашелся там человек, который думал, как и подобает нам, людям, который думал, как мы. Или мы думали, как он?
Да, мы видели мысли Вакулинчука, сами того не подозревая. Ибо в монтаже шести статичных кадров – в последовательности шести напряженных образов, ассоциативно и метафорически двинувших наше восприятие далеко за пределы палубы броненосца, молнией мелькнули перед нами мысленные образы экранного персонажа: если не бог. не царь. Уж не ждем ли мы слова: …герой?!