Выбрать главу

116. Шлюпка с телом Вакулинчука едет на берег.

117. Толпа на берегу. Горячие речи над трупом.

118. Речь молодого оратора-студента (Фельдман).

119. Толпа посылает его делегатом на броненосец[48].

Скорее всего, в Москве Штраух нашел итальянский журнал, а французский с рисунком радостной толпы на лестнице попал к Эйзенштейну уже в Одессе, когда он воочию увидел великолепный спуск с Приморского бульвара к порту[49].

Показательно, что первым эпизодом, написанным уже для «Потёмкина», стала «Одесская лестница». Только потом было сочинено «Начало» (куда вошли эпизод с червивым борщом, попытка расправы капитана с матросами и бунт на корабле). Третьим разрабатывался «Траур»[50].

У эпизода траура на молу, кроме фото, был и другой источник – изданная в 1917 году брошюра Константина Фельдмана «Красный флот: Черноморский флот и революция (19051917 г.)». Ее автор неслучайно назван в пункте 118 сценария. Реальный участник одесских событий 1905 года, в то время 18-летний социал-демократ, ставший к 1925-му журналистом, Фельдман сыграет самого себя в сцене митинга и в конце того же третьего акта фильма появится как «делегат берега на броненосец» (что тоже соответствовало реальности).

Однако в его брошюре не было никаких подробностей, необходимых для режиссерской разработки игрового эпизода. Эйзенштейн мог почерпнуть их в библиотеках и архивах Одессы из прессы и из свидетельств очевидцев.

Среди материалов о дне скорби по Вакуленчуку выделяется очерк Корнея Чуковского «К годовщине потёмкинских дней (воспоминания очевидца)», написанный в стиле прямого репортажа – правда, через год после событий! Он был напечатан 15 июня 1906 года (№ 9342) в одесской газете «Биржевые ведомости». Нет сомнений, что этот очерк режиссер прочитал в первые же дни после после приезда в Одессу и весьма критично использовал в сценарной разработке сочинение будущего знаменитого сказочника, что делает необходимыми пространные выписки из него:

«15-ое июня 1905 года…

В самом конце мола – палатка, сложенная из бревен и брезента.

В палатке труп матроса. На груди у него бумага, где фиолетовыми буквами пишущей машинки изображено:

„Товарищи. Матрос Омельчук (кажется, так) зверски убит за то, что сказал, что борщ не хорош. Осените себя крестным знамением и отомстите тиранам“.

Возле покойника его товарищ-матрос без перерыва читает эту бумагу, как псалтырь. Бабы слушают, крестятся и плачут.

Но, странно, горя или озабоченности ни у кого не видал я тогда.

Все были как-то праздничны.

Появились мелкие торговцы.

– Квасу, квасу! Вишень, черешень, семечек, подсолнухов!

Бабы разостлали свои платки, уселись в тени – и пред ними обычная водка и нарезанная колбаса.

Много детей, прыгающих, смеющихся. Не революция, а пикник.

С пароходов, даже иностранных, стали сходить матросы. Забастовали.

Зазвонили в колокола, которыми обыкновенно выбивают „склянки“. Как в Москве под Пасху. От этой пестроты, от этого звона, от жаркого июньского неба становилось еще веселее, хотелось размахивать руками, кричать, создавать самые несбыточные, самые нелепые замыслы. Все вдруг сразу поверили, что что-то кончилось, и начинается что-то совсем другое. А тут еще пронзительно заревели на весь город пароходные „сирены“.

Появились красные флаги – откуда? – их отобрали у стрелочников: недалеко от мола проходят поезда.

Интеллигенции нет, и потому все мечтают, и никто не хочет думать.

Беспечальная, веселая южная революция!

Труп немного попахивает. Матрос в колеблющейся палатке в тысячный раз читает, как псалтырь, свое неуклюжее воззвание: „Осените себя крестным знаменьем, а которые евреи, так по-своему“, – снисходительно говорит он иногда. Море сверкает, и всем весело, и все едят вишни, рассказывают новоприбывшим „все с самого начала“. Все говорят, и никто никого не слушает.

вернуться

48

БП. С. 61.

вернуться

49

БП. С. 31.

вернуться

50

Эта разработка напечатана в кн: ИП. Т. 6. С. 49–64. Этапы работы над ней поясняет комментарий Л. К. Козлова (Там же. С. 522–525).