Линия Матери с коляской была придумана и разработана позже: она вписана Эйзенштейном чернилами в машинопись первого варианта «Лестницы». На роль юной Матери была выбрана актриса цирка Беатриче Витольди, чья внешность так напоминает облик Мадонны в академической живописи XIX века. Этим образом Эйзенштейн подхватывает и развивает трагический образ Матери с убитым сыном, который позже западные критики назовут Pietа di Odessa.
Ярко выраженная этническая определенность этой триады женских типажей – конечно, продуманная режиссером метафора жертв политических репрессий, которые начинаются с «инородцев» и «иноверцев», но неминуемо обрушиваются и на «коренное» население, на приверженцев государственной религии.
Ассистенты Эйзенштейна при подборе типажей были озабочены этническим многообразием персонажей и тогда, когда готовили съемку сцены траура по Вакулинчуку. В лицах скорбящих и протестующих одесситов различимы русские и украинские, греческие и армянские черты. В «типажной клавиатуре», как шутил режиссер, надо зримо выразить одно из основных требований Первой русской революции: гражданское равноправие всех сословий и различных этносов империи.
КАДРЫ ЭПИЗОДА «ДЕМОНСТРАЦИЯ»
Но эпизод митинга не завершается требованием Равенства – он перерастает в грандиозную демонстрацию. С кадрами символического шествия (его, кстати, не было в Одессе в день появления броненосца) связаны два титра-лозунга. Первый («Земля – нам!») вообще не относится к бунту на корабле или к городу, в нем кровоточит язва российской жизни – «крестьянский вопрос». Второй («Завтрашний день – нам!») означает то же, что и самый популярный в России того времени лозунг «Долой самодержавие!». Думаю, не случайно вместо негативного призыва, направленного против абсолютизма, в нем звучит утвердительное требование народовластия, то есть демократии.
Кадр подъема красного флага на мачте броненосца, которым завершается третий акт, трактовался в советское время как образ триумфа большевизма. Меж тем в марте 1926 года, когда германская цензура пробовала запретить прокат фильма Эйзенштейна, его немецкие адвокаты подчеркивали, что в «Потёмкине» нет ни одного идеологически «подрывного» момента или большевистского лозунга. Вряд ли и это было случайностью.
Еще раньше, в конце декабря 1925-го или в начале января 1926 года, перед выходом фильма в советский прокат, на ту же его особенность обратили внимание и в СССР – но негласно. Видимо, уже после сеанса в Большом театре Эйзенштейн получил предписание: подчеркнуть роль большевиков в бунте на броненосце[60].
Эйзенштейн нашел остроумный выход, перенеся в самое начало фильма три кадра из другой сцены и снабдив их титром: «Мы, матросы „Потёмкина“, должны поддержать рабочих, наших братьев, и встать в первые ряды революции». Возможно, ему удалось отделаться столь минимальной поправкой потому, что можно было сослаться на поднятый (в конце 3-й части) красный флаг на броненосце как на символ, к тому времени уже прочно связанный с победой большевистской революции 1917 года. Но, кажется, есть основания полагать, что для него самого раскрашенный вручную флаг имел более широкий смысл.
Когда в финале всего фильма вновь, в последний раз, появляется флаг над броненосцем, его сопровождает титр: «И без единого выстрела прошел он сквозь эскадру, впервые вея флагом Свободы».
Так на экран было вынесено слово, жившее в подтексте ключевых ситуаций: бунта на броненосце, митинга на молу, единения яликов и корабля – Свобода.
На митинге вновь появляется слово «братья» – в третий раз после упоминания о «братьях-рабочих» в коротком прологе и обращения «Братья!» Вакулинчука – в титре: «Матери и братья, пусть не будет различия и вражды между нами!».
Подспудно формирующееся слово «Братство» из бессмертной «формулы желанного будущего» эпохи Великой французской революции неизбежно влечет за собой Равенство и Свободу, которые были в подтексте и первых двух актов, а здесь вышли на поверхность действий и в слово.
Обратим внимание на то, что призыв к терпимости и равенству обращен не в будущее Государство Свободы, а в современную Россию, и не ко властям, а к согражданам, пришедшим поклониться подвигу самопожертвования Вакулинчука.
Лишь поверхностному взгляду представится странным, что вложенное в уста Бундистки обращение «Матери и братья» отсылает к притче из Евангелия от Матфея (Мф. 12:46–50):
60
Пока не удалось установить, какие советские органы (Госкино? ВЦИК? Юбилейная Комиссия по празднованию 20-летия революции? Истпарт?) потребовали внести эту поправку в уже смонтированную картину.