ИКОНА «ПОЛОЖЕНИЕ ВО ГРОБ». НОВГОРОДСКАЯ ШКОЛА (?), КОНЕЦ XV В. ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТРЕТЬЯКОВСКАЯ ГАЛЕРЕЯ
ДЖОТТО ДИБОНДОНЕ. ФРЕСКА «ОПЛАКИВАНИЕХРИСТА». ОКОЛО 1305. КАПЕЛЛА СКРОВЕНЬИ, ПАДУЯ
Однако, соотнося сострадание одесситов в трауре по Вакулинчуку с состраданием хора в античной трагедии, мы должны учитывать их качественное различие.
Понимание древними греками сострадания комментирует Михаил Леонович Гаспаров в «Сюжетосложении греческой трагедии»[71]. Позволим себе большую выписку из этой работы, содержащую заодно пояснение столь важного для Эйзенштейна понятия, как пафос:
«Основной элемент структуры трагедии – это pathos („страдание“, „страсть“). „Страсть же есть действие, причиняющее гибель или боль, например смерть на сцене, мучения, раны и тому подобное“ (Аристотель. Поэтика, 1452в11). Драма, в которой нет страдания или хотя бы угрозы страдания, – не трагедия. ‹…›
Слово „страдание“, „страсть“ по-русски не стало термином. Поэтому в дальнейшем нам придется пользоваться транслитерацией греческого слова – „патос“. (В иной транслитерации – „пафос“ – оно давно усвоено русским языком, но слишком далеко отошло от исходного своего значения, чтобы этим вариантом можно было пользоваться при анализе трагедии.) Это позволит сохранить очень важный для всей античной эстетики параллелизм двух непереводимых понятий: „этос“ (ethos) и „патос“ (pathos). Первое означает устойчивое, ненарушаемое душевное состояние, второе – нарушенное, приведенное в расстройство. В плане выражения „этос“ означает выражение чувств спокойных и мягких, „патос“ – чувств напряженных и бурных (отсюда и развились современные значения: „пафос“, „патетический“ и т. д.). В плане же содержания „этос“ означает постоянный характер персонажа, не зависящий от ситуации, в которую он попадает, а „патос“ – те временные изменения, которые он претерпевает („претерпевание“ – наиболее этимологически точный перевод этого слова) под давлением ситуации, его реакция на эту ситуацию. В русском переводе „этос“ обычно передается как „характер“, а „патос“ теряется в понятии „фабула“ (когда Аристотель говорит о mythos, он помнит, что основным его элементом является pathos, но когда переводчик говорит о „фабуле“ или в лучшем случае о „сказании“, то редкий читатель помнит, что главным в этом „сказании“ является „страдание“). Называть „характеры“ этосом, а „страдание“ патосом тяжело, но терминологически важно.
‹…› По-видимому, Аристотель исходил из очевидной разницы: столкновение с ужасным или безобразным в жизни опасно (или хотя бы неприятно) для человека, то есть вызывает у него страх, а в искусстве не опасно и страха не вызывает. Освобождение от страха приятно; оно и составляет суть эстетической эмоции. Это освобождение душевного организма от вредного чувства Аристотель, сын врача, назвал привычным словом, обозначавшим очищение телесного организма от вредных веществ, – „очищение“, „катарсис“. При этом изгоняемый страх выступает в двух проявлениях: перед лицом ужасного как сострадание (зритель сочувствует персонажу в его беде оттого, что воображает самого себя в такой же беде, – „Риторика“ II, 1385в15-20), а перед лицом безобразного как отвращение. Первое происходит в трагедии, второе в комедии».
Согласно Гаспарову, если цель трагедии – катарсис, то смысл катарсиса – в преодолении сострадания, очищении от него.
Вряд ли Сергей Михайлович знал этот смысл катарсиса и разделял подобное понимание сострадания. Для него толкование сострадания было связано, скорее всего, с философией Артура Шопенгауэра, которой юный Эйзенштейн, по его собственному признанию, увлекался в годы Гражданской войны.
Немецкий философ полагал, что «чистая любовь (αγαπη, лат. caritas) по своей природе является состраданием, – все равно, велико или мало то страдание, которое она облегчает. ‹…› Подтверждением нашего парадокса может служить то, что самый тон и слова языка, на котором говорит чистая любовь и ее ласки, совершенно совпадают с тоном сострадания; кстати заметим также, что по-итальянски сострадание и чистая любовь выражаются одним и тем же словом: pietà»[72].
Последнее замечание Шопенгауэра сразу вызывает ассоциацию с образом Богородицы, держащей мертвое тело Христа. Впрочем, сам философ, развивая свою концепцию сострадания в трактате «Две основные проблемы этики», предпочитает вспоминать индийские веды – в них сострадание толкуется как проявление глубинной родственности всех людей:
71
См. это замечательное исследование в кн.:
72
«Мир как воля и представление», § 67 (пер. Ю. И. Айхенвальда под ред. Ю. Н. Попова) в кн.: