Взревевший лев
Это уже не ново, это было сказано – вот одно из самых обыкновенных обвинений критики. Но все уже было сказано, все понятия выражены и повторены в течение столетий. Что ж из этого следует? Что дух человеческий уже ничего нового не производит? Нет, не станем на него клеветать: разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе, но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона. Мысль отдельно никогда ничего нового не представляет; мысли же могут быть разнообразны до бесконечности.
Я стараюсь делать по возможности детальный анализ ответственных примеров, чтобы, наконец, можно было осуществить и узнавание «родных-знакомых». Не плагиат, а культурное заимствование метода и приема в чистом смысле слова.
Кадры сцен «Гибель Абы», «Коляска», «Казаки» и «Выстрел броненосца» из четвертого акта «Одесская лестница»
Александру Трошину и Бернару Айзеншитцу
28 декабря 1934 года, через девять лет после премьеры «Броненосца», Эйзенштейн рассказывал своим студентам во ВГИКе: «Жили мы в Севастополе и снимали „Потёмкина“. Как всегда, пользовались случаем побольше посмотреть вокруг. Мы уверили руководство, что с целью съемок нам надо посмотреть ялтинскую сторону [Крымского побережья].
Дали нам с большим трудом автомобиль, и мы осмотрели все эти Симеизы, Кореизы и т. д. Заехали в Алупку.
Там дворец. Во дворце [мраморные] львы.
Мне пришло в голову, что можно соединить три положения львов. Тогда получится впечатление, что лев вскакивает.
Выстрел броненосца в тот момент был уже снят. Возникла идея, что стоит соединить выстрел и львов, приклеить одно к другому.
Вышли мы из парка. Мне было лень распаковывать аппарат. Я кило винограда съел, пока раздумывал. Все-таки мы взяли с Тиссэ аппарат, пошли. А тут сторож. Говорит: „Не разрешено снимать“.
Мы начали уговаривать сторожа. Говорили, говорили, наконец, сторож сел на голову льва и предложил его снять. Мы не растерялись. Попросили сторожа объясниться с администрацией. Он пошел объясняться. Когда вернулся, львы были уже сняты, а нас и след простыл.
Вот как входили львы в картину»[84].
Еще одиннадцать лет спустя анекдот со сторожем был повторен в статье «Двенадцать апостолов» немного иначе, чем на лекции во ВГИКе: «Его стоптанные сапоги и обвислые штаны чуть-чуть не вылезли на экран: он упорно сидел на голове одного из трех алупкинских львов, не давая его снимать и требуя для этого специального разрешения. Нас спасло то обстоятельство, что всех львов на алупкинской лестнице – шесть. И мы, перебегая с кинокамерой от льва ко льву, в конце концов так запутали этого сурового и недалекого блюстителя порядка, что он наконец махнул на нас рукой, и нам удалось запечатлеть крупные планы трех мраморных зверей»[85].
Частичное расхождение двух версий вполне объяснимо особенностями «мемуарной» памяти. Статья совпадает с лекцией в утверждении: «…„Вскочившие львы“ были тоже (как типаж Врача, как Одесская лестница и туманы. – Н. К.) „находкой на месте“ – в Алупке, куда мы ездили отдохнуть в один из „простойных“ дней…»[86]
Вырисовывается классическая схема импровизированного открытия: удачная находка – мгновенное озарение – рождение дерзкого образа, которому суждено войти в историю и поэтику киноискусства.
У нас нет оснований сомневаться в правдивости авторских свидетельств. Но позволительно задуматься над тем, исчерпывают ли самоощущение и память автора всю полноту творческого процесса.
Ибо в не совсем завершенной и потому при жизни не напечатанной статье «ИА-28» сохранилось признание Эйзенштейна, отстоящее от премьеры «Потёмкина» всего на два с половиной года. Вот цитата из этого раннего манифеста об «интеллектуальном аттракционе» – рассказ о том, как открытия «Октября» вырастали из находок «Стачки» и съемок фильма «1905 год», на ходу перестроенного в «Броненосец „Потёмкин“»:
«Типажную эпизодику – подчас минимальную, до одного крупного плана (лакей, шпики etc.) – как прием ввела „Стачка“.