Тогда у ибн Тайко не хватило духу признаться, что он не умел ни читать, ни писать.
Марин Крусич приехал еще раз ближе к осени — уже похолодало, и частые бури на озере заставляли сына Тайко сидеть дома. Он нервно ходил по небольшой террасе, когда появился человек из Дубровника.
«Салют, — сказал он просто. — Нам ведь есть о чем поговорить?»
Как только он вошел в дом, стало ясно, что у него было что-то на уме, и что он пришел не просто так, а с какой-то целью.
«Неправильно я рассчитал, — сказал Марин, — я выехал из Дубровника вовремя и в добром здравии, но в одном месте задержался из-за сбора воска. А теперь разболелся, так что попроси свою мать дать мне горячего молока с крепким пивом или вином, да со специями. Можно и просто с перцем. Вино я принес с собой».
Пока влашка бегала по соседям в поисках молока и перца для странного гостя, Марин Крусич, в своей торговой манере, не желая казаться неблагодарным, сразу же начал рассказывать средиземноморские новости, одной из которых был грипп, бушевавший теперь в портах, которые в настоящее время все были на карантине. «Ах, — он шумно высморкался, — от портов идут все счастья и несчастья мира. Мой Дубровник, например, для меня — это настоящее сердце мира. Куда я ни поеду, мне кажется, что все дороги с него начинаются и все в него возвращаются. Если бы не было портов, моря, и, положа руку на сердце, компаса, мы бы до сих пор думали, что земля плоская как тарелка, и что не существует никаких неизвестных стран и народов на нашей планете».
Марин Крусич еще раз высморкался, невнятно извинившись за возможность заразить гриппом рыбака и его мать. Сейчас, затихший и съежившийся, с набухшим носом и красными глазами, он выглядел по-другому: все его существо, униженное и слезливое, смиренно просило о помощи, несмотря на то, что на словах пыталось сохранить прежнюю величавость. Ибн Тайко незаметно начал освобождаться от бремени первой встречи. Знания Марина Крусича стали теперь осязаемыми, знаниями друга, который хочет передать их вам, а не подчинить и сломать вас с их помощью. Он уже без трепета вслушивался в сумбурный рассказ Марина о его родном Дубровнике, и по ходу рассказа рыбаку становилось все интереснее, как если бы он сам собирался вскорости поехать туда с караваном Марина Крусича. За этим городом сразу же открывалась морская ширь, усеянная белыми пятнами похожих на аистов кораблей — иностранных, все время приплывавших и отплывавших обратно, и местных, сходивших с верфи красивыми, как молодые невесты. Почти три сотни таких судов из Дубровника плавали по Средиземному морю и океану, перевозя товары и торговцев от берегов Малой Азии и Африки до берегов Фландрии и Британии. «Существуют сотни соглашений о торговле со средиземноморскими городами и балканскими правителями, — воскликнул Марин Крусич, — а торговые колонии Дубровника, как ты, ибн Тайко, уже, наверное, знаешь, на всех Балканах находятся под особой защитой».
Сандри слушал о стенах, защищающих город Марина Крусича со всех сторон, стенах и башнях, о врагах, особенно венецианцах, которые жадно заглядывались на богатства республики; слушал про князя и свободу[27], которую каждый житель Дубровника хранит как нечто самое дорогое, про поэтов и писателей, которые прославляют ее и посвящают ей свои творения, написанные на чистой славянской речи, высмеивая тех, кто легко продает свою независимость… про водопровод, построенный сто лет назад, про больницы-лазареты, про первую аптеку, открытую почти двести лет назад…
Марин Крусич тяжело дышал, потел и вытирал пот шелковым платком, который вынимал из кармана. «Что я еще забыл сказать? — тревожно спрашивали его слезящиеся глаза навыкате, вертевшиеся как колеса. — Ох, столько есть всего, о чем я должен был сказать, да. Не обижайся, ибн Тайко, — осторожно добавил наконец Марин Крусич, — ты, конечно, совершенно не виноват в этом, но мы никогда не позволили бы никому поработить нас, как вы. Никогда. Ну, да, мы платим туркам налог, харадж, раз в три года, но чтобы они вмешивались в нашу внутреннюю свободу и независимость — никогда!»
Марин Крусич еще раз высморкался. Улыбнулся, чихнул и посмотрел на Сандри, но не таким победным взором, каким посмотрел бы, если бы глаза у него не слезились. Глаза у него горели, но нельзя было понять, отчего этот блеск, от болезни или от его намерения, которое, вероятно, имел еще до приезда, а теперь хотел осуществить, сделав из него настоящее представление.
Когда влашка печально сообщила, что так и не сумела найти ни молока, ни перца, хотя обегала всех богатых соседей, Марин Крусич достал из сумки какой-то мешочек с темно-коричневыми зернами и царственным жестом человека, который может себе позволить эксцентричную выходку, сообщил, что привез им кофе. Он привез его и эмиру-аге, но ему за аспры, а им, вот, смотрите, бесплатно. «Что это такое, вы скоро увидите. Зерна предварительно надо обжарить, потом истолочь и, конечно же, сварить в воде, это ясно». Все это он привез из своих путешествий. И сразу подумал о своем друге ибн Тайко, потому что эта жидкость заставляет людей бодрствовать, а Сандри это будет как раз кстати во время ночной рыбалки. «Турки, которые не употребляют спиртное, с радостью используют эти зерна и готовят из них кофе во время самых торжественных приемов, но я уверен, — кашляя, заметил дубровчанин, — что этот напиток скоро будут подавать в постоялых дворах и харчевнях, а особенно популярен он будет среди тех, кого называют поэтами, потому что в Дубровнике они пишут свои стихи в основном ночью и бродят под луной как лунатики, пьяные от любви и безумия».
27
Глава «Дубровницкой республики» — князь — избирался сенатом, считался первым среди равных. Девиз города-республики гласил: «Свобода или смерть!»