Петре не сразу раскусил ее характер, склонность делать пакости тем, кто слабее ее. Когда Тодора в первый раз увидела его, она пронзила его взглядом, спрашивая: «Что надо здесь этому плешивому?», на что Петре, не отдавая себе отчета в том, что делает, ответил ей достойно. Хотя он был несколько озадачен такой встречей, он решил ей не попустительствовать и стать не сегодня, так завтра тем, чем был для нее ее отец, поэтому Петре накинулся на нее как кот на осу. «Ну, погоди у меня, гордячка! — подумал он про себя. — Так зажму тебя со всех сторон, что и мать Яна тебе не поможет!»
Мать Тодоры на самом деле звали Яна. А ибн Байко, штурмуя Тодору будто крепость, завоевал ее только тогда, когда повалил ее наземь и выпустил в нее дальнобойный снаряд. В то время как Костадинка, Коста, росла в животе Тодоры, которую распирала злоба, будто она ведрами глотала ее вместе с воздухом, ибн Байко гордо усмехался: вот, мол, нашел для нее лекарство. Но он снова ошибся.
Однажды вечером Тодора ему сказала:
«Чему ты так радуешься? Не понял еще, с кем имеешь дело?»
«С тобой, женой своей», — ответил Петре, опершись на больную ногу.
«Странный ты человек, — ощерилась Тодора, — и у коровы есть телята, да что из того? Известно ли, кто бык? Я не говорю, что ты не бык, но кто ты?»
«О, прекрасный святой Георгий! — взмолился Петре. — Что за чудо родится от такой женщины? Страшила да змея. Ударь, драгоценный святой Георгий, ударь по ней, а не по мне».
Так вот, решил как-то Петре во всем ей потакать, сладких слов — меда да молока — не жалеть. Может, она станет помягче, подобрее. Он заметил, что Тодора любит иконы, зажигает лампаду, как полагается, ходит в церковь, про нее можно подумать, что она теплый хлеб, а на самом деле дома она — едкая соль. Прежде чем взяться за какое-то дело, просит благословения попа, ревностно соблюдает посты, напоминает домашним и соседям о предстоящих праздниках. Вот и решил ибн Байко сыграть на этом, глядишь, и Господь ему будет в помощь. Плохо было только то, что Тодора, верившая в Бога, не верила, что это он послал ей Петре.
«Ты, как хочешь, — сказал он Тодоре, — а я уже с рождения вечный раб огня, и только Господь знает, что всем нам трава — первое одеяние, а черви — вечные гости».
Петре выглядел безмятежным, спокойным, хотя внутри все его существо ликовало — он знал, что таким высказыванием попадет прямо в цель, так как оно было взято им из церковной книги, хранящейся в церкви Святого Георгия, которую он когда-то читал. Там было много священных книг, но не мог же он все в них запомнить?! Петре источал саму покорность, ну, прямо сейчас начнет целовать Тодоре ее большие, задранные кверху ноги с грубыми пятками.
Она, помолчав всего минуту, сказала:
«Я — Тодора, ты это понимаешь?»
«Понимаю», — ответил Петре, склонив голову, будто ожидал затрещину с ее стороны. На самом деле он совершенно не понимал, куда она клонит.
«Ну, увидишь, когда придем в Нерези. А пока — прикуси язык».
И борьба продолжилась.
Ибн Байко уже стал писарем-грамматиком обувного цеха, а Тодора ему на все — нет да нет, потому что если она и была привязана к мужу, то уж очень тонкой ниткой. В Скопье тогда имелось восемьдесят гильдий разных ремесленников, каждая гильдия находилась в своем особом здании с комнатами и коридорами, где размещались ремесленники, их помощники, подмастерья, и в Каждой был один писарь, называвшийся грамматиком. Всеми гильдиями управлял один начальник, и быть в то время писарем-грамматиком в гильдии было большим делом и большой честью. Но для Тодоры это было пустым звуком.
Прошло время — отпраздновали Рождество, разломив хлеб с монеткой, Богоявление с бросанием креста в Вардар, масленицу с обычаем — на счастье ловить ртом яйцо, и наступила Пасха. Костадинка, Коста вот-вот должна была появиться на свет. Ибн Байко надеялся, что страх перед тем, как это произойдет, и одновременно радость изменят нрав Тодоры. Петре взял одно из пасхальных яиц, приготовленных для крашения, и, как научил его отец, старик Благоя, проткнул его, пометил насечкой и налил в яйцо жидкий гипс. Он принес с рынка Тодоре, Паунке и Яне, матери Тодоры, краску, сам набрал и луковой шелухи, нарвал цветков лютика и улыбался, представляя, как сдружатся женщины, когда вместе будут красить яйца к празднику, а Тодора отпустит вожжи. Хотел пошутить, когда своим гипсовым яйцом будет разбивать яйца Тодоры. И с битыми яйцами ты не в убытке: тот, кто проигрывает, разбитое яйцо берет себе. Такова игра, таков обычай. Ибн Байко наперед радовался улыбкам, луковой шелухе горкой, сладким лакомствам к празднику, а больше всего лицу Тодоры, которое на миг вспыхнет светом — от злости ли, от счастья ли — все-таки Христово Воскресение, большой праздник для верующих, когда сама атмосфера в доме меняется, не то что люди. Между тем Тодора ударила острым концом яйца, ударила тупым — и догадалась о подвохе. Ее лицо вмиг потемнело, туча нависла над ее сросшимися на переносице густыми бровями, нос вытянулся еще сильнее. «Сейчас как схватит корзинку с яйцами и со всего размаху даст ею мне по голове», — подумал Петре и весь сжался в комок. Но Тодора вместо этого начала плакать. Сбежался весь дом, начали ее гладить, утешать, не дай, боже, что случится с ребеночком в ее животе! И так ибн Байко снова остался внизу, у высокой башни, понятия не имея, что предпринять, чтобы добраться до верха.