Очень понравился ибн Пайко скопский желтый сафьян, слух о котором давно уже разлетелся далеко и широко, да и другие кожаные вещички он оценил. Если Кратово было знаменито медью и серебром, то в Скопье больше всего ремесленников занималось кожами, кожевников всего было числом около 700.
Когда молодые турецкие солдаты в красных, отделанных соболем или кожей шапках проходили мимо его лавки, задрав нос — как говорили в народе: если у такого нос отвалится, он не наклонится, чтобы подобрать — ибн Пайко улыбался, потому что знал про себя, что он совсем не ниже их, понимал, что их напыщенность происходит от неуверенности и суетливости. Их грубые узкие штаны вызывали у него жалость. С широкими кинжалами в ножнах на поясе, они выглядели как чучела героев, а не как крепкие парни, мечтающие стать не знающими поражений победителями. Стариков же он жалел, можно сказать, безмерно. Они, хотя и были намного суровее, чем молодежь, казалось, старались скрыть головы, склоняющиеся от забот, обвивая их красивыми магометанскими тюрбанами. «Ни к чему вам ваши чалмы, эфенди[4]! — хотелось ему крикнуть, глядя на них. — Все равно все на виду, все открыто! Я вас насквозь вижу, как будто смотрю в открытое окошко, эфенди! Напрасно вы пытаетесь что-то скрыть! Селям алейкум!»
А о себе, бедняга, не думал.
Серебряная проволока милосердия и доброты медленно обвивалась вокруг его шеи, и чем больше он находил оправдание для каждого недостатка людей, и чем легче он их прощал, тем туже затягивалась проволока и тем сильнее сжимала ему горло. Начал ли он уже хрипеть? Голос у него осип, как будто был не его. Ибн Пайко и дальше продолжал свое, пока совсем не потерял дыхание.
И на рынке рабов у Марко не возникло никакого недоброго предчувствия. Зачем он туда пошел? Уж во всяком случае, не затем, чтобы купить себе слугу по дешевке, и не затем, чтобы просто поглазеть. Новых рабов привезли из Сербии, где шла война, и уже несколько дней продавали здесь, закованных в цепи и совершенно изможденных. Душа ибн Пайко разорвалась бы на мелкие кусочки от одной мысли — нажиться на несчастье других.
Он, будто одеревенев, стоял посреди толпы и не чувствовал, как его толкали то слева, то справа. Разные бездельники, носильщики да цыгане, бродяги и всякое другое отребье хихикали вокруг него. Воздух был грязен и вязок, как тесто, от презрения к несчастным и превосходства над ними со стороны собравшихся поглазеть, их пошлых смешков и бесстыдных ухмылок, обращенных к связанным и совершенно нагим рабам. «Какое мелкое и отвратительное счастье — радоваться тому, что не они сейчас на месте этих рабов», — думал Марко в негодовании. На высоком помосте, построенном будто для театрального представления, теснились мужчины и юноши, женщины и девушки, а в сторонке — дети, ободранные и бледные, как новорожденные котята. Сердце Марко сжалось. По подпертой бревном деревянной лестнице на помост поднимались покупатели, чтобы пощупать у них мускулы и осмотреть зубы, или те, кто просто хотел плюнуть на них как на врагов падишаха. Ибн Пайко, опустив от стыда голову, видел только множество ног — мужских в башмаках и женских в белых носках и сандалиях, стучавших по перекладинам, да слышал звон цепей пленников.
Раздавалось «слава Аллаху» и «прекрасно», зурны и барабаны во всю мощь играли что-то вроде марша, а какой-то плешивый оборванец, стоявший с другой стороны лестницы, яростно тряс свой бубен. Солдаты, следившие за порядком, стояли поодаль, а в толпе сновали жандармы с пистолетами за поясом и ружьями в руках, полицейские и охранники.
Кто-то в толпе выкрикнул:
«Я хорошо плачу, чтоб вы знали!»
«Тише ты!» — прикрикнул на него с помоста звероподобный турок с тюрбаном на голове и раскрытой книгой в руках. Хорошенько откашлявшись и подождав, пока народ успокоится, он все же сказал:
4
Эфенди — почетный титул гражданских сановников и ученых у турок, впоследствии — вежливое обращение к мужчине.