Так что у него хватало времени на все, даже на кипарис, стучавший своими ветками в окно хижины рыбака из Струги. Марин уже научил сына Тайко составлять гороскопы, и когда Сандри однажды сказал ему, что чувствует, что деревья и цветы, похоже, имеют свою собственную судьбу, определяемую звездами, он охотно с ним согласился, как учитель, довольный своим одаренным учеником. «Мне радостно, — сказал он, — что ибн Тайко так быстро движется вперед. Да, то, что он говорит, — это истина, а люди слепы, и не замечают эту истину и скрытые знаки природы. Вот, например, кипарис, который растет у твоего окна. Хочешь, мы составим его гороскоп? Это будет и твой гороскоп, дружище, потому что совсем не случайно, что этот кипарис растет рядом с тобой — ведь вы оба родились в одном и том же месяце».
Марин Крусич смешно зажмурился, будто в трансе.
«Итак: ты сильный, как он, мускулистый, единственная разница — что ты со временем позволишь себе раздаться, вот тут, в животе — надеюсь, не до того, как ты встретишь свою Атидже. Черты лица у тебя правильные, хотя и не слишком тонкие. Кипарис родился где-то в конце февраля — начале марта, а это твой месяц. Люди, родившиеся в это время, как ты и сам знаешь, влюбляются только один раз в жизни и до ее конца остаются верными своей любви. Ведь правда? Ты согласен? Их любовная жизнь всегда подвержена бурям. Кроме того, они любят природу, животных, обожают охотиться и рыбачить. Хотят самостоятельно пробиться в жизни, и в этом им почти всегда сопутствует удача. Что еще? Ах, да, они любят семейную жизнь, мечтают иметь много детей — я прав? Крайне ранимы, когда речь идет о любви. А это очень плохо!» — заключил самоуверенно Марин Крусич, забыв, что имел в виду кипарис.
Потом они говорили об Атидже, хотя Марину Крусичу больше хотелось рассказать приятелю о современных достижениях человечества, которые он — ну, конечно, он, кто же еще? — имел возможность лицезреть.
«Ты просто невыносим, — разочарованно сказал Марин Крусич Сандри. — Но ты не единственный влюбленный человек на свете. Даже если не считать тебя, у которого постоянно одна Атидже на уме, таких безумцев на свете найдется немало, но среди них один из величайших и, уж конечно, самый известный — это Данте Алигьери».
«Данте…» — подскочил ибн Тайко, как будто узнал, что у него есть брат-близнец.
«По его Беатриче, друг мой, еще почти два века назад скорбела вся Италия. Я уж и не говорю о моем родном Дубровнике, где ему все сейчас пытаются подражать. Надеюсь, ты не собираешься тоже лить слезы из-за неразделенной любви? Впрочем, твой гороскоп говорит, что тебя ждет удача, приятель. Тебе такая опасность не грозит. В твоем случае надо только немного подождать».
Как и каждому влюбленному, ибн Тайко больше всего хотелось постоянно говорить о предмете своей страсти, потому что ясно, что любовь, тем более неразделенная, жадно и ненасытно ищет хотя бы небольших подтверждений взаимности. Своими пусть простоватыми, но жизнеутверждающими замечаниями Марин Крусич показал себя перед Сандри настоящим другом — он всегда обелял образ Атидже от тени, которая падала на нее из-за того, что она, скорее всего, была другой веры.
«Что такое вера? — с чувством вопрошал Марин Крусич и шептал, как будто говорил то, что лучше не слышать даже Богу. — Вера есть обман, приятель. Все мы одинаковы перед Богом, потому что Бог един, как бы мы его ни называли, пусть даже Аллахом. Ты хочешь стать мусульманином? Давай, становись, я и тогда останусь твоим другом. Если эта Атидже, до сих пор нам неведомая, вообще тебя достойна, а я думаю, что это так, принимая во внимание все эти твои трогательные мечты о ней, тогда и она думает точно так же, и ей все равно кем быть, мусульманкой или христианкой».
В рассуждениях Марина Крусича все казалось простым и ясным.
«Вот, например, — продолжал он, — я никогда не одобрял эти дурацкие крестовые походы, хотя они получили благословение от самого Папы, который целых двести лет посылал свои войска на Иерусалим, чтобы освободить его от мусульманского ига. Видите ли, в Иерусалиме хранятся реликвии времен Иисуса! И сколько жертв было принесено во имя этого Иисуса! Грабежи и убийства неверных! Сколько болезней и бессмысленных несчастий! Тысячи евреев погибли, притом без какой-либо вины, понимаешь, дружище! И тем не менее, дорогой мой ибн Тайко, — с пафосом воскликнул дубровчанин, — и тем не менее, каждое зло скрывает в себе добро, в каждом несчастье есть свое счастье. Эти кровавые походы по-настоящему открыли новые пути для торговли с Востоком. Мой шелковый платок, которым, я знаю, ты так восхищаешься, сегодня пришлось бы делать из другого материала, а не из шелка, который с тех самых пор вместе с другими товарами ввозится с Востока».