Сандри вдруг вздрогнул, испуганный своим предчувствием.
«А ты сам, часом, не еврей?» — потрясенно спросил он.
«Кстати, ты заметил? — спросил Марин Крусич, изображая рассеянность, — у меня новое пальто. Видишь, как застегивается? На одной стороне — петли, на другой — пуговицы, Это новая мода. Пуговицы. На крытом базаре их уже продают, я, кстати, тоже хочу начать торговать пуговицами. Как ты думаешь, не отнести ли мне эмиру-аге несколько штук в подарок от тебя?»
«Ты еврей», — теперь уже уверенно сказал сын Тайко.
Марин Крусич сокрушенно кивнул.
«Ты это сказал».
И через некоторое время добавил:
«Ты влах, я еврей? Дорогой мой ибн Тайко, почему все надо называть?»
А потом опять, с глубоким вздохом:
«Такие, как я и ты, ибн Тайко, для которых не существует других различий, кроме различий между хорошими и плохими людьми, именно такие, как мы, спасут мир от безумия». Тем утром ибн Тайко приехал в Скопье, надеясь, что предчувствие не обманет его. Что же случится? Ожидание не сделало его нетерпеливым, нервным или дерзким; его только волновал вопрос, улыбнется ли ему удача, как часто, шутя, говорил ему дубровчанин.
Сначала Сандри пошел поглядеть на ремесленников, которые делали пуговицы, и на недавно появившихся на базаре торговцев, которые их продавали. Его сердце сильно забилось от возбуждения, когда он увидел горшок с цветами перед магазинчиком пуговичника. Перед входом в каждую лавку стоял такой горшок с цветами — это был старый обычай, и поэтому во всех уголках базара разливался приятный цветочный запах. Перед лавкой пуговичника стоял жасмин, и ибн Тайко счел это ясным знаком того, что с ним случится нечто важное. Жасмин, как он узнал от Марина Крусича, был символом любовного опьянения, страсти, но также и расставания. Но в данном случае он мог быть только знаком счастья — вот он, сон в руку, — подбадривал Сандри его внутренний голос. — Ну, какое может быть расставание, если ничего еще и не начиналось.
Пуговицы показались ему смешными из-за их круглой формы. Почему именно круглые? Они с тем же успехом могли быть похожи на рогатку, или быть в форме месяца, как курабье. Но так ли уж занимали его эти пуговицы? Конечно, нет. На самом деле ему не давало покоя предчувствие какого-то важного события, вестником которого являлся пьянящий запах жасмина.
Потом ибн Тайко направился к реке. По привычке, которая появилась у него еще с того времени, когда он жил у озера, он походил немного вперед-назад вдоль берега, с удовольствием ощущая пятками твердость прибрежных камней. Он почистил от пыли одежду, вытряс штаны, запачкавшиеся во время прогулки. У него было чувство, что он к чему-то готовится. Сандри бы не сумел ответить, зачем он проделывает все это с таким тщанием — он всегда отдавал себя на волю случая, потому что понял: именно случай определяет, в каком направлении будут развиваться события.
Он перешел реку по каменному мосту с его четырнадцатью арками. Рядом с мостом находились могилы двух его строителей. Вдруг внимание Сандри привлек гомон многолюдной толпы, собравшейся около хамама Даут-паши. Он было двинулся туда, как на его пути, и это неспроста, встал сторож, охранявший мост. Он грозно посмотрел на ибн Тайко, будто тот хотел каким-то образом навредить ему, отвечавшему за мост и его состояние.
«Ты кто такой, гяур? Стой, где стоишь!» — недружелюбно крикнул охранник, как будто ибн Тайко опоздал на какое-то мероприятие.
Когда Сандри тихим и смиренным голосом назвал сторожу свое имя, сказал, откуда он приехал и то, что он вообще-то рыбак губернатора, бея санджака Блатие, охранник с презрительным выражением лица сказал: «И теперь, значит, пришел помочь? Вон там собираются те, кто пришел из деревень! Черт побери, сколько неверных собралось, чтобы помочь церкви, а вот если бы речь шла о мечети, пришлось бы их кнутом сгонять!»