Банщик Селим закашлялся, как будто у него кусок в горле застрял. В расстройстве он махнул двум туркам, сидевшим до этого молча, чтобы они шли за ним, те на прощанье только сказали «Всего хорошего», и первым, как ветер, вылетел из дома, так что дверь хлопнула.
Когда совсем стемнело, заявились священник Ставре и седельник Димо.
«Добрый вечер, — сказал поп. — Благослови вас Господь».
«Уже благословил, — сказала Калия. — Спасибо ему за это».
«Не богохульствуй, дочка, — сказал поп Ставре. — Неисповедимы пути Господни. Я слышал, что Махмуд-бея сделали новым кази, так что можно попытать счастья там. Ты завтра должен дать ответ вали?»
«Завтра», — пробормотал Марко.
«Перед этим придешь ко мне в церковь, причастишься. Сейчас мы у них в руках, обезоружены и ничего не можем сделать, но Господь велик, так что посмотрим!»
«Никто не знает, каково мне сейчас и что у меня на душе, — сказал Марко. — Я смотрю на моего отца, старого Пайко, и сердце в груди плачет. Разве для того растил он сына, чтобы сейчас вдруг его не стало? Почему моя мать-покойница не выронила младенца из рук, да так, чтобы он расшиб голову об землю? Лучше бы у моих родителей не было детей, чем сейчас отцу пережить такую беду — отдать сына туркам. Гляжу я на своего тестя Димо и думаю: а ему что судьба уготовила? За кого он отдал свою единственную дочь? Лучше бы он дьяволу душу продал, только чтоб не случилось такое. А еще гляжу я на свою Калию, мой цветок, мою утеху, мое серебро ненаглядное, мою воду живую… она — все, что есть у меня. А что ждет ее? Зачем она ногу не сломала, когда переступала порог моего дома? Что же не шепнула ей Пресвятая Богородица, что суждена ей неволя, что лучше ей бежать отсюда без оглядки? Как я ее оставлю? На кого я ее оставлю, милую мою? Уж не видать мне белого света, только ночь, которая соберет в себе всю тьму мира. Кто позаботится о ней, кто позаботится обо мне? Лучше нам обоим распрощаться с жизнью и вдвоем уйти в небытие!»
«Ну, хватит причитать, зять мой, — вмешался седельник Димо. — Мы что-нибудь придумаем. Обещай паше что угодно, соври ему. Вот, пусть сват Пайко скажет, прав я или нет?!»
Марко печально улыбнулся.
«Что я ему пообещаю? Свои кувшины да тазы? Мне их и так каждому, кто познатнее, приходится бесплатно отдавать. Все это без толку. Если бы все дело было только во мне, я бы так не горевал. Но я не могу, чтобы столько народу погибло, а я уверен — паша сделает, что обещал. Христиан отправят грести на галерах, и они будут проклинать меня. Они будут гнить заживо в Диарбекире[48] с моим именем на устах».
«Господи, прости им их бесчинства», — перекрестился священник.
Бошко, слушавший этот разговор со сжатыми кулаками, внезапно сказал:
«Не думай о других, хозяин. Озаботься своей собственной судьбой и судьбой твоей хозяйки. Пусть с другими случится то, что им на роду написано».
Калия суетилась около очага, раздувая угли, чтобы разогреть ужин.
«Я уже сказала, — прошептала она. — И мне то же самое на роду написано. Меня теперь только монастырь спасет. А Марко, счастливчик, вместо меня одной заимеет столько женщин, сколько его душе будет угодно, одна другой краше. Может, и дети у него будут — голос ее задрожал. — Может, их будут звать Мурад, может, Муралай — не знаю, но если даже целый гарем у него теперь будет, глаза мои больше его не увидят!»
Ибн Пайко вскочил как ошпаренный и протянул к ней руки. Схватил ее за плечи, потряс. А потом обнял, прижал к себе сильно и нежно, как будто желал, чтобы она выдохнула воздух вместе со своими ужасными мыслями.
И тогда старый Пайко, его отец, сказал задумчиво:
«У турок на могилах имен нет, так ведь, поп? Как же мы найдем нашего Марко, чтобы поставить за него свечку?»
Ранним утром, когда священник Ставре еще только набросил на плечи епитрахиль и передал служке Святое Писание, в церковь вбежали, едва переводя дыхание, раб Бошко и венгр мастер Миклош.
Вбежав, Бошко сразу бросился на пол.
«Дорогой хозяин, и меня Господь карает. Я сказал тебе, чтобы ты не думал о судьбах других, а теперь вот и меня коснулось — обухом по голове… У тебя несчастье, но и у меня беда тоже, и не знаю, у кого хуже. Утром на рынке рабов я увидел троих моих детей и жену, в цепях, в ранах, в лохмотьях, я их увидел, но и они меня увидели, милый мой хозяин, и глаза у них засветились надеждой, что я их спасу. А как я, несчастный, могу их спасти, когда связан сам по рукам и ногам, и жизнь моя ничего теперь не стоит? Их наверняка отвезут на Крит или в Эдирне на рынок рабов, наверняка, черт меня побери! Потому что там рабы стоят дороже!»