Так что Сандри, если не брать в расчет его мыслей об Атидже, заметил, что теперь, когда отпала необходимость придерживаться строгих правил и бояться наделать ошибок, его жизнь стала более счастливой. Ему было смешно, когда он представлял себе бея, проводящего долгие часы за терпеливым обдумыванием его погибели. Ему уже было неважно, как и когда все это случится.
Но все же уголек, который перед тем, как угаснуть, ярко вспыхнул, заставил его однажды утром, умывшись в канаве у ограды, решительно пойти и познакомиться с соседями. Недалеко от его дома в Блатие, в хижине каких-то выселенных христиан жили турки, переселенцы из Малой Азии. Он чувствовал, что тем, что идет к ним, он как бы посылает сигнал Атидже — он зовет ее, приближается к ней. Перед тем как исчезнуть, он собрал волю в кулак и решил сделать что-нибудь для них обоих.
Его соседями были два брата с семействами, один из них был чабаном у бея, а другой плел корзины, верши для ловли рыбы и рогожи из камыша. Их жены уходили со двора, когда к их дому кто-нибудь приближался, но звуки бубна, которые по вечерам часто доносились с их стороны до слуха ибн Тайко, рассказывали ему печальную повесть всех бедняков, которые свое, порой напускное, веселье используют для того, чтобы перед всем миром показать свое счастье, счастье, которого так не хватает богатым. Третий же брат держал мясную лавку в городе, мясную лавку бея, и может быть поэтому на крыльце домика этих турок иногда гордо висела, часто по несколько дней, зарезанная яловая овца. Когда по вторникам Сандри ходил в город, то по привычке, проходя мимо многочисленных мясных лавок Скопье, выбирал лавку Илми — заходил туда, а Илми торопился подать ему табуретку и приказывал своему помощнику принести из кофейни на базаре две чашки крепкого густого кофе с сахаром. Если ибн Тайко чувствовал своего рода жалость по отношению к двум его братьям из Блатие, то Илми чувствовал жалость к Сандри, потому что, когда он предлагал ибн Тайко отрезать для него лучший кусок мяса от висевшего тут же барашка, то тот отказывался, хоть и хвалил Илми, говоря, что у него лучшее мясо на всем базаре — на это Илми только качал головой и говорил:
«Большое спасибо, ибн Тайко, но все же, почему ты ничего не покупаешь?»
А тот стоял среди бараньих туш, висевших на крюках, и чувствовал себя, как будто его самого повесили на металлический крючок бея. Просто он этого не знал. А его отношение к Илми и его братьям было неизменным: он жалел их, они, в свою очередь, его.
Влашка часто ходила в гости к турецким женам, которые, когда их мужья отсутствовали, плели циновки, сидя на пороге. Она всегда приносила им кофе, который привозил ей Марин из Дубровника. Она так долго с силой толкла его в ступке, что у нее потом болели плечи. Турчанки были приятные женщины: слушали ее внимательно, когда она жаловалась на свои болезни. Они даже начали учить ее турецкому языку, весело смеясь, когда она делала ошибки. Они разговаривали об участившихся в деревне грабежах и о ходивших слухах, что недалеко в камышах скрываются бандиты, и что стоит только поджечь фитиль, как они дадут о себе знать во весь голос. Дети играли в догонялки, пять камешков и классы, точно так же, как и дети христиан, бросая беловатую плитку на расчерченную землю. На задах по дороге крестьяне вели ослов, нагруженных плитняком, добытым в горах. Плитняк использовался для того, чтобы мостить городские дворы. Влашке нравилось тут, и она с удовольствием подставляла лицо мягко греющим лучам солнца. Она стала говорить Сандри то же, что говорил и Марин Крусич: что, похоже, люди отличаются друг от друга не по вере, а по силе и богатству, а меньше всего по своей бедности. Она, торопясь, произносила выученные ею турецкие слова, рассказывала Сандри о семи дочерях турок, про которых никто точно не знал, кто из них чья, потому что они были похожи, как зерна фасоли.