Ибн Тайко стад в базарные дни возвращаться из города вместе с крестьянами. По пути они здоровались и разговаривали с жителями из других деревень, которые гнали перед собой нагруженную скотину. Все со смехом вспоминали знаменитого дудочника Энвер-чауша, который в базарные дни на площади перед постоялым двором Капан-ан, совершенно забывая про все вокруг, играл на дудке свои мелодии перед покупателями и носильщиками. Они заходили в караван-сараи и там слушали истории путешественников-постояльцев, которые всегда рассказывали что-нибудь интересное про пережитое во время долгих странствий. Продолжив путь, крестьяне еще долго весело обсуждали эти происшествия, а блохастые деревенские собаки забегали вперед и валялись в дорожной пыли.
Однажды вечером к соседской лачуге подошли двое турок с ярко горящими факелами. Оба были в фесках, турецких штанах, с ружьями на плече и с перевязями на поясе. Один из них, одетый побогаче, был старшим. Они привязали коней к забору перед воротами, что-то спросили и потом вошли в дом точно в тот момент, когда начался вечерний намаз.
На следующее утро ибн Тайко, возвращаясь с охапкой собранного хвороста, встретил во дворе одну из дочерей соседей-турок. Девочка стояла и плакала за низким сараем, который находился позади их дома. Она была почти ребенком, неоперившимся и слабым птенцом и ходила еще без паранджи.
«Что случилось? — спросил Сандри, подбежав к ней. — Ты что, ушиблась?»
Та не ответила, только подняла на него полные слез глаза.
«Такая большая, красивая девочка, а плачешь, — засмеялся сын Тайко, желая развеселить ее. — Ну, хватит, не плачь».
«Достаточно того, что мне плохо, к чему ребенку печалиться?» — сказал он себе.
Девочка заплакала еще громче.
«Какая ты красивая, ты мне очень нравишься!» — выпалил Сандри по-турецки, смеясь, удивляясь сам себе, что он сумел сказать по-турецки целую фразу. Девочка и правда казалась очень миловидной с глазами, блестевшими от слез.
Она вздрогнула и внимательно посмотрела на него. Постояла еще некоторое время, думая о чем-то своем, потом подтянула шальвары и побежала к дому.
Тем же вечером отец девочки пришел в дом к ибн Тайко.
«Вчера вечером я согласился помолвить свою старшую дочь, сосед. А самая младшая теперь плачет, что ей в этом захолустье придется идти за какого-нибудь чужеземца, и то, только когда я выдам замуж всех ее старших сестер. Так меня разозлила, что пришлось ее выпороть… А теперь она пришла ко мне и говорит, будто ты ее любишь. Я бы ее и за последнего продавца бузы отдал, а уж за тебя отдать, сосед, было бы для меня честью, это чтоб ты знал. Я ничего не имею против, чтобы она сменила веру и стала твоей женой».
Сын Тайко почувствовал себя так, словно его выбросило в открытое штормящее море. Огромная волна быстро понесла его. Куда? Он не мог и не хотел ее останавливать. Пусть будет, что будет. Горькое удовлетворение горячей отравой разлилось по всему его телу. Могло показаться, что он отдаляется от Атидже, но на самом деле он к ней приближался, разве нет? Она была на берегу, а шторм нес его к ней.
Сосед вытащил часы, висевшие у него на поясе, и нетерпеливо посмотрел на них. Он не был уверен в том, какой ответ он получит.
«Не надо ей принимать христианство, я перейду в ислам», — с легкостью сказал, наконец, ибн Тайко.
Он был спокоен. Он не боялся того, что его ждет. Пусть бей боится. Он видел его сумрачное лицо, вся привлекательность с которого оплывала, как краска во время дождя. Он боялся, а ибн Тайко ликовал.
Этюд четвертый
(Похороны)
Жизнь нового Мурад-аги будто осыпало пеплом. Если надежда, которую ему подал поп Ставре, была надеждой больного, что он когда-нибудь, да выздоровеет, то печаль Марко, как колотушка сторожа, все время напоминала ему, что он попал в западню. Он сидел на веранде подаренного ему дворца в крепости, его взгляд, вместо того, чтобы устремиться к небу, упирался в стропила и балки крыши, как будто он был недостоин насладиться небесной синевой. Раб Бошко сновал по дому и только охал, глядя на своего любимого хозяина. Марко запретил ему принимать ислам вместе с собой, потому что в этом случае он потерял бы вновь обретенных жену и детей. То, что Бошко постоянно был рядом, его верность поддерживали в ибн Пайко надежду, что скоро, через день-два, все изменится, не будет так горько на душе, раскисшей от слез, как мокрое белье. Какой смысл в том, чтобы обратно перекреститься в христианство, когда Калии с ним не было? Как ему было вернуть Калию из монастыря в Кожле?