Иногда ибн Пайко думал, что все-таки не зря он принес себя в жертву. Рабов выпустили из тюрьмы, невинные христиане были избавлены от участи гребцов на галерах, их дома не остались пустыми и не были заселены турками из Анатолии. Бошко был счастлив, его трое детей и жена были выкуплены из рабства, спасены от продажи на рынках рабов на Крите и в Эдирне, куда их наверняка бы отвезли, потому что цены там были выше. Теперь они помогали мастеру Пайко и седельнику Димо, отцу Калии, который сильно сдал с тех пор, как Калия уехала и стала монахиней в монастыре Святого Николая в Кожле. Строительство мечети, которое по приказу вали было ускорено, помогало скрыть план, задуманный ибн Пайко и священником Ставре. Ожидалось, что в скором времени в Скопье приедет султан, так что Мехмед-паша хотел на деле выказать свою верность падишаху. Городская башня с часами, которая к тому времени была уже закончена и на верху которой красовались часы, привезенные из Сегеда, являлась венцом его гордости и главным поводом для хвастовства. Так что дела у ибн Пайко, как казалось со стороны, шли хорошо, но на самом деле — никакое предвкушение наград и почестей, которые ожидали его в дальнейшем, не могло служить утешением и примирить с действительностью нового Мурад-агу. Калия. Калия была провозвестником всех его несчастий. Хотя он и раньше души в ней не чаял, то теперь он любил ее втрое сильнее, и чем более опустошенным был его взгляд без ее красоты, тем сильнее его душа полнилась тоской по ней, как будто душа была медным кувшином, переполнявшимся под потоком страсти. Ему казалось, что ноги его закованы в кандалы, а сердце стянуто шелковым шнурком. Мысли метались у него в голове, он чувствовал себя пулей, которая не знает, куда летит.
Мехмед-паша поглядел ему в лицо.
«Что с тобой, Мурад-ага, разве ты не видишь, что я доволен тобой? Для большинства торговцев с рынка ты будто недостижимая вершина. Многие бы хотели добиться того, чего добился ты».
Мехмед-паша осыпал Марко милостями — он теперь стал баш-азой — главой городского совета и почетным гражданином, но и после этого Марко только продолжал бледнеть и истончаться лицом. Еда на тарелке, которую ставил перед ним Бошко, оставалась чаще всего нетронутой, хотя Бошко и удавалось иногда уговорить хозяина съесть кусочек или два. Нос его стал еще длиннее, глаза ввалились и сидели в глазницах, как в башнях без окон. Но надо отдать ему должное, после того, как он стал главой совета, работа совета улучшилась, так что только совсем уж недобросовестный человек мог быть им недоволен. Бесчинства всяких разбойников и башибузуков[50] почти сошли на нет, уж не говоря о том, что новый кази Махмуд-бей очень поддерживал баш-азу во всех его начинаниях, а христиан судил гораздо мягче, чем раньше, и более справедливо. Но ибн Пайко, сраженный своим горем, в целом саду, полном цветов, не находил ни одного цветка, чей запах мог бы отвлечь его от дум.
Мехмед-паша как-то спросил его:
«Послушай, Мурад-ага, что за печаль тебя томит? Все дело в женщине, так ведь? Сколько ханум привести тебе в твой дворец?»
Ибн Пайко вздохнул:
«Ни одной».
«Ты все еще скучаешь по своей?» — улыбнулся вали.
Ибн Пайко вздохнул еще раз:
«Да, по своей, великий паша».
«Ты умный человек, большой начальник, почему ты ведешь себя, как последний дурак?»
«Такой вот я дурак, великий паша».
«Подожди, пока не приехал султан, потом, когда он уедет, пошлю людей в Кожле, ее тебе в цепях приведут. Клянусь, я так и сделаю».
«Не надо, великий паша. Так не хочу. Монастырь — это святое место».
Вали остановился и подозрительно посмотрел на ибн Пайко:
«Но ведь один раз ты был у нее. Без моего позволения и без моего письменного согласия, так ведь?»
«Так, великий паша».
«И?»
«Монахини не пустили меня к ней, не дали даже взглянуть на нее. И она не хотела. Не знаю я, — сказала, — ни одного турка, пусть уходит!»
50
Башибузуки — нерегулярные военные отряды в Османской империи. Были известны своей жестокостью.