«Ну, хватит пустых разговоров! — закричал капрал, выхватил саблю и гневно замахал ей. — Мурад-ага был честным и храбрым гяуром, но теперь он турок. И это все!»
Народ взревел и стал напирать сзади. Священник попробовал сдержать людей, пытались и седельник, и отец ибн Пайко, но это не помогло, и Бошко, выскочившего вперед, чтобы защитить священника Ставре, первого проткнула турецкая сабля.
В то время как Бошко падал, а бойня продолжалась, крики разносились вокруг, крышка гроба соскользнула на землю, и открылось восковое лицо Марко. Завернутый в белое, он был похож на ангела, заснувшего на полдороге. Вокруг его головы вихрем кружились звезды, сверкающие лезвия, возгласы и проклятия собрались в нимб, как у святого. Но он не глядел на сражение. Он глядел в небо.
Пока каменщики, мастер Хусейн и мастер Абдулла, строили леса для минарета и при этом препирались по поводу его высоты, ибн Байко отлично устроился в селе Бразда, которое было ему пожаловано. Господский дом располагался не в башне, как обычно, поскольку башня еще не была построена, а в самом красивом здании с верандами, в котором раньше останавливались митрополит и игумены, когда они приезжали сюда отдохнуть или просто следовали через село дальше. Село Бразда вместе со всеми крестьянами еще совсем недавно принадлежало монастырю Святого Георгия, но после того, как монастырь был закрыт турками, его имущество было поделено между воинами, заслужившими награды в боях в Венгрии и Боснии, а крестьян вместе с полями, лесами и лугами, недолго думая, сделали крепостными падишаха и насильно заставили принять ислам, причем игумен сам дал на то благословение, чтобы избежать беспорядков и кровопролития. Потому что и до этого ходили упорные слухи, что в Блатие собирались гайдуки, и что турецкая конница патрулировала там окрестности каждый день. «Сила правду ломит, — обреченно сказал игумен, — и наш Иисус Христос то же самое проповедовал, но кто насильством живет, тот от насильства и сгорит как свечка».
Сказав это, игумен собрал все церковные книги, облачения и кадила и вместе с монахами отправился в Хиландар, а христиане остались одни, удивляясь и недоумевая, что их ждет. Удивлялись день, удивлялись второй, но продолжали креститься перед своими старыми иконами и жечь свечи, скрывая их пламя от шпионских глаз, а когда нужно было, ходили в мечеть и намаз совершали по пять раз в день. Имена свои им пришлось сменить, так что Параскева стала Гюльсиме, Калина — Атидже, а Косара — Катибе. Апостол стал Рамаданом, Костадин — Абдуллой, а Перун — Рустемом. Они уже не знали, как кого полагается называть, но продолжали звать друг друга своими христианскими именами. Только когда рядом был Петре, которого звали теперь Музафер-ага, они останавливались, спрашивая самих себя, как же их теперь зовут, и очень старались не ошибиться.
Тодора не потурчилась, но приезжала в Бразду, чтобы повидаться с детьми, яростно погоняя лошадь, еле тащившую повозку, прогибавшуюся, будто корыто, под ее тяжестью. За ней следили завистливые глаза, уставшие от ночных бдений, глаза крестьян, которые с удовольствием бы вываляли ее в грязи и переломали бы ей все кости. Она держалась прямо и вела себя крайне заносчиво, даже после того, как двое стражников основательно побили ее в канаве около Бразды, пытаясь запретить ей вмешиваться в жизнь Музафер-аги. Но она будто и не слышала их и продолжала все делать по-своему. Она не приезжала в Бразду только по пятницам, когда дворы были полны повозками турецких гостей из города, прибывших туда, чтобы подышать чистым воздухом и нанести визиты. Своих недоброжелателей она будто и не замечала, а перед теми, кто ее хоть как-то терпел, она рассыпалась, как халва на блюде. Пол трещал под ее ногами, и когда Амдие, Разие и Селвие, три новых жены ибн Байко слышали этот треск, то сразу прятались от нее по комнатам. Они, сами бывшие христианки, которых заставили перейти в ислам, считали, что им повезло, что они стали женами бывшего христианина, а не настоящего турка. По молчаливому согласию они решили считать ее старшей женой.
Тодора привезла в дом Петре несколько иконок и развесила их у постелей детей, она учила малышей молитвам и перед сном читала им Евангелие. Петре она вообще не замечала, будто он был невидим или прозрачен, как наджафское стекло. Она не боялась стражников, которым Петре мог пожаловаться и потребовать от них защиты. Когда Тодора выходила прогуляться мимо хижин батраков и поденщиков, которые работали в новом хозяйстве Петре, она шла с хлыстом в руках, как будто это сам губернатор мутесариф Мехмед Фаик-паша приехал осмотреть свои владения, и ко всем обращалась с приветствием «Господь наш Иисус Христос вам в помощь», словно и не подозревала, где находится. Вокруг господского дома пасся скот, дальше были гумно и сеновал, сады и поля, оросительные каналы — детский рай для летнего купания. Тодора никогда не останавливалась полюбоваться домом, колодцем, она будто не видела всей этой красоты, а когда услышала, что ибн Байко должен построить еще и теке, странноприимный дом для дервишей, присматривать за которым будет особый теке-эфенди, она засмеялась так громко, что зашумел и зашатался лес, а ручьи в округе начали подпрыгивать на камешках.