Однако всякое сочинение должно когда-нибудь окончиться, рано или поздно приняв спасительный исход.
Изнеможенный Мирослав, обезвоженный от щедрого выплеска любовных чувств, склонившись на колени, издал последний душераздирающий крик своего окровавленного телесно-душевного альта. Затем смычок устало выпал из его правой руки. Однако его дивная музыка не затихла, она, словно туман повисла плодовитым эхом над растревоженными небесами. А левая измученная десница юноши уже не так обильно кровоточила, потому что уже вдоволь излила некогда умиротворенной жидкости. Сейчас она повисла повешенным невиновным каторжником, временами немея и вздрагивая фантомными судорогами.
Склоненный удовлетворенной усталостью плоти, поверженный фееричным высвобождением души, юноша смотрел на затемненное окно любимой девушки, а оно в ответ чернело тьмою безграничной, или таковым ему виделся влекущий свет потустороннего мира ночных сновидений, ибо и гениям рано или поздно суждено будет покинуть замкнутые, но прекрасные пределы этого мира. Неужели и гении умирают? Или смерть это всего лишь еще одна фантазия безначального вечного Гения.
Далее, прибывая в некотором гипнотическом трансе сомнамбулы, он уже не помнил, как добрался до своего родного дома, как перевязал размытую подтеками рану и улегся спать. То были нечеткие фрагменты реальности, фантастические обрывки фантазии, которые невозможно было собрать помутневшим сознанием в долговечное единое воспоминание.
Утром, бесчувственно покоренный слабостью Мирослав не торопясь встал с проваленной кровати. Переодеться из-за палящей боли в руке оказалось делом невозможным, так как, некогда бывши телесными струнами, вены сильно вздулись, а сама его покалеченная длань сильно онемела. Снимать бинты он не пожелал, ведь зрелище определенно представится болезненно удручающим. Отчего музицировать долгое время он явно не сможет. Но отношение Марии ко вчерашнему музыкальному таинству он пожелал узнать. Интересно же, насколько душевна, вышла его сумеречная серенада?
Придя в музыкальный класс, он не строил ряды всевозможных догадок насчет своего вчерашнего успешного выступления, будучи, несомненно, уверенным в предстоящем необузданном девичьем трепете перед его гением. Даже к поклонению перед его жертвой был готов, к восхищению несравненному таланту вчерашнего исполнителя.
Но как полагается в школьном уставе, для начала он показал учительнице свою забинтованную травмированную руку, сулящую безвременный отдых от творческих занятий, весьма заслуженный отпуск, как он в тот момент помышлял. Затем чуть меланхолично улыбаясь, Мирослав подошел к своей любимой девушке Марии. Но стоит заметить, что та не отличалась любовным воодушевлением, кокетливой трогательностью, скорее как всегда, казалась сдержанно холодной и воспитанно игривой.
Мирослав робко вопросил у неё.
– Вы слышали моё вчерашнее неподражаемое исполнение Реквиема? В тот вечер я играл только для вас одной, пытаясь всеми невозможными творческими силами удивить вас. Тем самым я желал доказать свою бесконечную любовь к вам.
Мария удивилась.
– Играли для меня? Неужели прямо под моим балконом? – гений в ответ молчаливо кивнул, а девушка, улыбаясь, пояснила свое недоверие. – По-видимому, я вчера крепко спала и потому не услышала вашу серенаду. Но не расстраивайтесь по пустякам, ведь музыку так легко повторить. К примеру, сегодня, придите и сыграйте для меня. И если мне понравится ваше исполнение, то я, может быть, однажды полюблю вас. – чуть прикусывая нижнюю губку договорила девушка.
А ведь Мария, говоря всё это, даже не заметила его перебинтованную болящую руку, не посочувствовала его усталости и не приметила бледность его погрустневшего лица. Её безразличие к нему было подобно мутному стеклу, сквозь которое она видит лишь размытую тень человека, бесформенную невзрачность, угасающую в лучах её красоты. Вчера она уснула, даже не вспомнив о нём, отчего его творческая жертва сталась напрасна.
Мирослав не нашел достойных слов для продолжения светского диалога с нею, но вскоре изрек верный ответ для этой насмешницы судьбы. Сначала он глубинно проницательно воззрился в глаза этого ангела музыки, затем перевел неспокойный взгляд на свою нетронутую ранами правую руку и не без горечи, выудил из сердца несколько вербальных последних строф.