Сохраняя бесценные юношеские сокровища, такие как девственность, достоинство духа и творческую честь, он часто испытывал недопонимание, болезненное волнение, когда, к примеру, девушка приближалась к нему чересчур близко, он панически отходил в сторону, отводил взор и робел. Порою самоотверженно страдал, думая о том, сколь приятны, могут быть, сей недоступные физические отношения. Но вопреки навязчивым доводам созревающей плоти, он отказывался от всяческих физических треволнений ради чистоты своих идеалов, ибо прикасаться к столь совершенным нежным созданиям грешно, он не позволял себе мысленно оправдывать такие злодейства. Однако он видел повсеместно, как другие нагло оказывают к девушкам своевольную тактильную близость, и этот факт ему определенно не нравился. Поэтому Мирослав мыслил подобным поэтическим образом – разве можно трогать такую хрупкую красоту, которая создана для воздержанного созерцательного созидания, а не для грубого надругательства, то, что они творят – неоспоримое вероломство над совершенством.
Имея непреодолимую тягу к плодотворному творчеству, словно с самого своего рождения он возвысил неподражаемое творение Творца, посему героически млел, завидев нечто прекрасное, лобызал эфирными порывами зениц очей художника Его притягательные шедевры. Особенно в девах всё казалось ему идеальным, его привлекали радужные переливы их характеров, то нежные, то дерзкие, открытые и таинственные, веселые и меланхоличные, они повсеместно окрыляли его неопытное чувственное сердце, и в каждой из них было нечто обволакивающе теплое, родственно родное. Мирослава будоражили их улыбающиеся грустью лики, наполненные богородичной умиротворенностью. Ибо они не мучились мятежными революционными нравственными переворотами мира, не возносились на смертельную высоту небесных грез, они, напротив, одаренные гармоничностью и тонкостью черт души, сохраняли шаткое равновесие добра и зла в даре жизнеподательной одноликой красоты. Ему особенно нравились их нежные кисти рук, столь маленькие, но сильные, кои могут приласкать и в тоже время выдрать из души любящее трепыхающееся в последних воздыхательных судорогах добродетель. Мирослав часто представлял то, как та лоскутная ладошка однажды коснется до его щеки, и девичья теплота согреет и оживит его хладное сердце, бархатистость её ухоженной кожи дарует ему бессонный покой. В те мечтательные минуты он забывал все свои заветные предостережения на счет зазорности прикосновений, однако те мечты были по сути своей невинными, по образу жизни неосуществимыми. Он, обремененный врожденной непривлекательностью, обречен был созерцать только чужую красоту и восторгаться лишь ею одной. Отвергая всего себя, свои неразумные мысли, он целиком погружался в личностную божественность безличного творчества. Также он внимал нескончаемым диалогам девушек, кои каждодневно лились рвущимися звонкими водопадами в минуты утихания музыки, он восторгался дерзновенно, невольно внимая рассказам о событийности их жизней, словно живя их простыми стезями, наслаждаясь романтическими историями. А свою блеклую пастушью жизнь старался забыть, предать на суд сублимационного забвения. Ведь чем дальше и быстрее текла слезным потоком его жизнь, тем отчетливей ощущалась бедность девичьей симпатии направленной в его невзрачную маловажную сторону, тем холодней временами становился и он сам, отчего обретал бескомпромиссную бесчувственность души с вялыми вспышками пугливых сердечных вдохов. Таким образом, девушки медленно, но верно творили из него эдакое бесполое мифическое чудовище, ваяли из него несокрушимый монолит одиночества, даже не подозревая о том судьбоносном деянии. Однако, будучи избранным творцом, довольствуясь не своими, но красотами мироздания, будучи телесно голодным, он насыщался романтикой духа. Чувствуя спазмы сердца жаждущего любовных свиданий, неукоснительных интриг и юношеской романтики, ждал всё это многообразье грёз познать, не теряя надежды, ожидал одну лишь встречу. Но та непреходящая сердечная боль скоро лишила его телесной подвижности, душевной жизнерадостности и сердечной чувствительности. Потому Мирослав жил лишь вдохновением, но сама жизнь, как разуменье или путь, его не вдохновляла, только нежные создания, вокруг него на нотах парящие, принуждали юношу жить, практически с одра вздымали, приятной пыткой влачили само его пребывание в данном пространстве и временном промежутке времени. Та поклонная зависимость от их благосклонности заставляла Мирослава вкушать пищу, она укладывала его ко сну, заставляя в бодрствовании и в сновидениях, с помощью плоти разумом души, непрестанно творить, как и впрочем, просто существовать.