Это было смешно и весело, и Стас так хохотал, что глаза его заливались слезами смеха и какого-то детского счастья. Коляска гудела колёсами, как пригородная электричка. Ева заливалась своим переливчатым смехом, а Валентина Петровна, остановившись из-за одышки, кричала вдогонку что-то о главвраче.
Но они уже не слышали. Они вырвались за ограду и мчались по тротуару вдоль шоссе, объезжая удивлённых прохожих.
Потом долго сидели под зонтиком вблизи мороженицы и пробовали все виды мороженого, которые у неё были.
Стас описывал Еве окружающее. И сам удивлялся виденному: старинные жёлтые дома, блестящие современные машины, лабиринты интернет-проводов над дорогой.
Остановились на небольшой церкви.
— Там прафда церкофь? — переспросила Ева. — А мы можем?
— Можем! — Стас подхватил коляску и, с бойкостью спортивного комментатора рисуя ей всё, что видел, перекатил её на зелёный через пешеходный переход, въехал в церковный дворик, потом в саму церковь.
Внезапная тишина.
Стас ни разу не заходил в церковь, хотя в их семье идеи о Боге никогда не были запретными. Но на эту тему рассуждала только мама, да и то, опираясь на Достоевского.
Отец только молчал. Стасу казалось, что он не отвергает эту идею, но, как будто ждёт убедительного повода поверить. Но не видит его. Может, не туда смотрит, а может ослеп, потому что всё неиспользуемое атрофируется. И не только в теле, но и в душе.
— Видишь? — спросила Ева зачем-то.
Стас промолчал.
— Ты видишь? — настойчиво повторила она свой странный вопрос.
— Я смотрю, — Стас не знал, что и ответить, и чувствовал себя обязанным что-нибудь увидеть. — Высоко, вверху окошки. Впереди стена из икон. Много икон. И много свечей. И тут никого нет.
— А теперь посмотри не глазами, — посоветовала она. — Без всяких мыслей, а просто душой откройся Богу. Это особое место. Здесь много поколений людей сложили свои души. Здесь всё получается легче. Попробуй.
Стас не хотел пробовать посмотреть на Бога в церкви. Никогда не хотел. Но, в то же время, преемственность и этот образ всего человечества, каких-то поколений, сложивших души в церковное здание, встрепенул его своей жутковатостью.
Он снова обратился к Богу, как там, на мосту. Но Ева мешала ему, и он оставил коляску и прошёл дальше. Внутрь храма.
Иконы, казалось, двигались в тишине, что-то символизировали, что-то пытались донести, но молчали.
«Господи!» — подумал он.
И больше ничего.
И ничего в ответ.
— Тау! — громко прошептала Ева в тишине, и церковное эхо разорвало этот звук на мелочи, для того, чтобы разбросать их всюду.
— Еу… — отозвался он, тоже приводя эхо в трепетное движение.
— Ты видишь?
— Только глазами.
— Закрой их.
Стас закрыл глаза. Воображаемое пространство задрожало, голодное внимание подметило прохладу, треск масла в лампадах, запах ладана, чьи-то глухие шаги за преградой из икон.
И больше ничего.
Он открыл глаза и посмотрел на свою «мумию». Та едва заметно улыбалась.
— Ничего.
— Это ничего, что ничего, — шёпотом хихикнула она. — Зато ты теперь всё это запомнишь не только глазами.
Обратно двигались не торопясь, но молча: Ева жаждала послушать пение жизни таким, каким его было не слышно во дворе больницы.
У входа в отделение их ждала Валентина Павловна. Она увидела их издалека и, накручивая собственные нервы на собственный кулак, представляла, что и как она сейчас им выскажет. От этого её лицо всё гуще багровело по мере их приближения.
И Стас всё это описывал Еве.
— Интересно, — задумалась она шуточно, потому что тоже не умела бояться Валентину Павловну. — Если мы откатимся назад, она побелеет обратно?
И рассмеялась. Стас тоже.
— Тут важно найти границу! И тогда мы будем до вечера делать шаг вперёд и шаг назад, а она будет мигать, как светофор.
Они расхохотались, сами конфузясь грубости своих шуток.
Но и Валентина Павловна умела быть жестокой.
— Ну, доигрались, идиоты! — свирепо прорычала она, когда Тау и Еуа оказались совсем близко. И бросила Еве, с негодованием глядя в бинты. — Тебе новости, дорогуша! Твой абсцесс повторился, теперь твою тыкву опять будут рубить.
— Как рубить? — поперхнулся улыбкой Стас, не понимая самой сути, потому что ужасное, «завёрнутое» в издёвку всегда выглядит непонятным.
— Да так! И теперь уже неизвестно, что дальше будет! Будешь как та бабуля слюни пускать на асфальт и улыбаться. Ты думаешь, это шутки шутить по любому поводу? Вот теперь и поулыбаешься!
Она круто развернулась, зеленея на ходу, и ушла в свои больничные лабиринты.