— Я поняла это, когда вы вошли, сеньор. Спаситель услышал мои молитвы и сделал вас своей милосердной рукою. Возможно, так будет лучше.
Рауль обнажил дагу. Она не отшатнулась и, словно убеждая саму себя, прошептала:
— Я верю, что Спаситель сжалился надо мной, и мне нет нужды входить в пламя. Я его не заслужила. Спасибо, что не обращались со мной, как с собакой, сеньор. Если можно, сделайте это быстро.
— Все? — спросил Алехандро, у ног которого лежали тела надсмотрщиков.
— Да. Давай отнесем мертвецов внутрь.
Когда дело было сделано, капитан поднял с земли и швырнул в дверь переносной фонарь. Тот разбился, и масло, выплеснувшись на стены и солому, пробудило огонь. Словно волшебный, он взметнулся к низкому потолку, охватывая все помещение и с ревом вырываясь из маленьких окошек. Алехандро, не удовлетворившись этим, разбил еще один фонарь об стену. И пламя, точно так же, как в предыдущий раз, словно подчиняясь чьей-то воле, намертво вцепилось в бревна, а потом, подгоняемое ветром, метнулось на крышу.
— Уходим! — Алехандро хлопнул Рауля по плечу. — Сейчас набегут!
Они поспешили прочь. Быстро покинули деревню и уже в поле, не сговариваясь, обернулись. Зарево пожара и поднимающиеся над крышами языки пламени было видно даже отсюда.
Когда друзья оказались в седлах, наконец-то тревожно загудел набат. Рауль в последний раз оглянулся и затем пришпорил лошадь.
Ветер продолжал крепчать, раздувая огонь.
Вадим Панов
Четвертый сын[22]
Ворожба закончилась. Растаяло видение, оборотившись медленными кругами на воде. Разбежалось увиденное, но еще не наступившее, рассыпалось в ничто, притаилось до срока в темных углах, куда не добирается огонек лучины, исчезло, оставив только след в памяти.
Очень глубокий след.
С тяжелым вздохом Гаруса отодвинула от себя плошку и тихонько выругалась, использовав, само собой, человековские ругательства — в языке народа Мышиных гор грубые выражения отсутствовали. А затем, не сумев облегчить душу одними только словами, женщина грубым жестом смахнула глиняную плошку на пол, резко вскочила и принялась яростно топтать ни в чем не повинную посудину, выплескивая из себя ненависть, злобу и страх — все, что подарила ей ярость.
— Скоты! Уродливые скоты! Обожравшиеся селедкой звери!
Орали снизу пьяные человеки.
На первом этаже трактира, в низеньком душном зале, пропахшем отрыжкой и потом, шло гульбище: то ли именины справляли, то ли похороны. Обалдевшие от длинной северной зимы крестьяне и лесорубы прикончили не один бочонок пива, разбавили его глёгом из кислого дешевого вина и теперь горланили песни, да хватали за бока толстых собутыльниц. Довольные повизгивания последних смешивались с воплями мужиков.
— Уроды! — Гаруса сжала кулаки. — Ублюдки!
В Мышиных горах праздники справляли иначе — организм нигири алкоголь не принимает, потому сородичи Гарусы веселились по-настоящему, не затуманивая головы всякой дрянью. Смеялись, танцевали и пели искренне, потому что хотели смеяться, танцевать и петь. Потому что праздник. Впрочем… Мышиные горы далеко. А пьяные человеки рядом.
Да плевать на человеков!
Будущее, отвратное и беспощадное будущее, открывшееся в ворожбе, занимало мысли колдуньи.
Два месяца. Через два месяца Хельга скажет: «Он виноват!» — и все будет решено. Ничего не поправишь. Ничего не изменишь.
Два месяца.
Ворожба на столь короткий срок получалась великолепно, видна была каждая деталь, каждая фраза, каждый жест. И еще она была очень точной. Все будет именно так. Хельга скажет: «Он виноват!»
— Твари!
Гаруса взвыла, но тут же закрыла рот руками — услышат! — бросилась на кровать, уткнулась лицом в подушку, заглушила тоскливый крик пером и вонючей тканью, в которую его завернули.
Два месяца!
Подождать? Но хватит ли времени? Завтра его увезут. Конечно, можно узнать куда, можно добраться до своих и все рассказать. Старейшины обязательно постараются помочь, но ворожба… Ворожба показала, что Хельга скажет: «Он виноват!» А значит, старейшины не успеют.
И если кто-то и может все изменить, то только она, Гаруса. Ей решать, что случится через два месяца. Только ей.
Колдунья прошлась по малюсенькой комнате. Стол, три шага вдоль кровати — дверь, разворот, три шага вдоль кровати — стол, разворот… Лучина едва освещает потемневшие от времени стены, хорошо еще, что не сырые. Пахнет всеми, кто останавливался в этой конуре до нее, всеми сразу и каждым по отдельности. Запахи сливаются в привычную вонь придорожных трактиров, на которую обращают внимание лишь случайно оказавшиеся здесь изнеженные аристократы да чистоплотные нигири.
22
Взаимосвязан с рассказом Алексея Пехова «Лённарт из Гренграса». См. сборник «Убить Чужого».