— Это был мой шанс показать свою работу мировым светилам, — продолжал сокрушаться режиссёр. — Мне даже не столько за себя обидно, сколько за Мартина. Чёрт подери, он самый сильный, храбрый, талантливый мальчишка, которого я когда-либо встречал. Столько пережил, и такие надежды подаёт. Я хотел чтобы весь мир узнал, какой у вас воспитанник.
— Не беспокойтесь, Мартин вовсе не нуждается в рекламе. Напротив, он не любит внимание к собственной персоне, по вполне понятным причинам. Его звёздный час ещё настанет — и Ваш тоже. То, что случилось сегодня — всего лишь недоразумение. Оставайтесь на выставке, раз уж вы здесь. Скоро будет ланч. Филе миньон или сёмга, на выбор.
В любой другой день Пит Холлер обрадовался бы возможности полакомиться за чужой счёт, но на этот раз у него совершенно не было аппетита. Его давно пустующий желудок болезненно сжался от мысли о еде. С другой стороны, он не хотел обижать доктора МакАртура, который так великодушно пришёл к нему на выручку.
— Спасибо, я не голоден. Хотя не возражал бы просто побродить, послушать лекции, полистать брошюрки про новые прививки. Знаете, у меня подозрение, что мне так и не сделали прививки, которые положено делать в детстве. После смерти родителей я больше не ходил к педиатру.
Дин строго покачал головой.
— Это очень опасно, мой друг. Корь или свинка, перенесённая во взрослом возрасте, может привести к плачевным последствиям. Для мужчин это особенно опасно. Вы можете остаться бесплодным.
— Какая разница? Можно подумать, какая-то женщина захочет от меня рожать. Я ровным счётом ничего из себя не представляю. Что я могу предложить женщине кроме своих дурацких идей?
— Что-то у Вас упадническое настроение, мистер Холлер. Вам нужен хороший антидепрессант.
— От них у меня дрожат руки.
— Тогда вам нужен транквилизатор.
— От них у меня сухость во рту.
— Купите леденцы. В чём дело? Мятные, медовые, на любой вкус.
— Сахар разъедает эмаль зубов, а у меня нет страховки на дантиста. Меня и так принимают за бездомного. Какие-то десять минут назад меня пытались направить в бесплатную столовую. Впрочем, при таком раскладе я им стану. Куда ни гляну, везде тупики.
Утомлённый нытьём режиссёра, Дин решил сменить тактику.
— Каждый раз, когда вам становится себя жалко, подумайте о нашем юном Мартине. С какими неудобствами ему приходится жить каждый день? И тем не менее, он не унывает.
— И то верно, — признался Пит. — Простите, я Вас отвлекаю. Вам наверняка предстоит лекция.
— О чём вы, мистер Холлер? Для Вас у меня всегда найдётся время. Ваш случай очень помог мне в разработке нового препарата. Я не знаю, готов ли он к выпуску на широкий рынок, но к этому всё идёт. Я буду добиваться разрешения провести обширное клиническое испытание.
— Ваш начальник продолжает сопротивляться?
— Поймите, он старой закалки. Этому почтенному господину шестьдесят лет. Он ещё помнит времена принудительной лоботомии. Я мыслями уже в двадцать первом веке, а он погряз в послевоенных годах. Ну ничего, я его уломаю. Сами подумайте: сколько людей страдают от чувства беспочвенной вины. Ведь вас эти чувства больше не посещают?
— Нет, — признался Пит, не раздумывая. — Мне иногда становится безумно жалко себя, но… по крайней мере, я больше не сожалею о том, что не погиб в ту ночь вместе с родителями.
— В Вашем случае жалость к себе — нормальная стадия исцеления. Вы столько лет ненавидели себя и желали себе смерти. Сейчас самое время себя жалеть. Но если Вы можете сочувствовать Мартину, значит не всё безнадёжно. У вас прекрасный шанс стать успешным, психически здоровым человеком.
Дин МакАртур был просто каким-то волшебником. Одно его присутствие влияло на Пита успокаивающе. За несколько минут доктор улучшил его финансовое положение и поднял ему настроение. Жизнь начинающего режиссёра уже не рисовалась ему в угольно-серых тонах.
Когда Пит покинул конференц-центр, уже стемнело. Демонстрация была в самом разгаре. Число протестующих утроилось. Это был самый настоящий карнавал, парад шутов, фестиваль неформалов. Хиппи, панки, трансвеститы, скинхеды толпились за железными перилами, размахивая плакатами и зажигалками, и бенгальскими огнями. Перед зданием выстроилось несколько полицейских машин. На капоте одной из машин лежала раскрытая коробка с полусъеденной пиццей, ещё тёплой и ароматной, на которую то и дело поглядывал какой-нибудь голодный активист. Несомненно, садюги-легавые нарочно выложили её чтобы поиздеваться над негодующими гражданами. У Пита Холлера захватило дыхание от этого стихийного проявления народного гнева. На мгновение он отстранился от собственных убеждений и забыл на чьей стороне он был, упиваясь этой идеологической бурей. Ради одного этого стоило придти на площадь.
Питa Холлерa совершенно не тянуло домой, где его ждали пустой холодильник и отключённый телефон. Ему хотелось впитать в себя огни и звуки этого вечера. Сложив руки, точно для молитвы, он легонько дышал на них, чтобы согреть. В эту минуту он всех любил. История с сорвавшейся премьерой вылетела у него из головы. Его мыслями завладела картина, представшая его взору. На перевёрнутом вверх дном мусорном баке дрыгалась девчонка.
Комментарий к Глава 1. Большая зала
Стараюсь идти хронологически в ногу с каноном. В этой главе описаны мытарства современного Гренгуара.
========== Глава 2. Неудобства, которым подвергаешься, преследуя вечером хорошенькую женщину ==========
Была ли эта девушка человеческим существом, мультяшным персонажем, готом, панком, рокершей, ученицей художественной академии или просто позёршей — Пит Холлер, привыкший по первому впечатлению засовывать людей в категории, не мог сразу определить. Столько было всего намешано в её образе. Рваные сетчатые колготки, размазанная подводка вокруг глаз, кровоподтёки алой помады на подбородке, свалявшиеся чёрные кудри — всё это было не просто так. Она вихляла узкими бёдрами под бренчание гитары, на которой играл бомжеватый старик, сидевший в двух шагах на тротуаре. Девчонка ещё пыталась что-то подпевать, сжав кулаки над головой. Очевидно, это была авторская песня протеста. Поверх несметного количества амулетов из разных стран, на шее у неё болтался фотоаппарат в добротном футляре, который мог выстоять атомную войну. Невзирая на всю эту нарочитую неряшливость и воинственную вульгарность, она показалась Питу олицетворением целомудрия, какое он не встречал даже среди учениц католической школы. Он мог поклясться, что он её уже где-то видел: или во сне, или в другой жизни. Странное ощущение дежавю не отступало.
Его сладостный транс прервался, когда из глубины толпы донёсся истошный вопль, и столб пламени взметнулся к вечернему небу. Один из протестующих нечаянно, а может и намеренно, поджёг себя. Этого и стоило ожидать при таком наличии алкоголя и картонки.
Полицейские, которым подобные зрелища были не в новинку, зашевелились и принялись вяло размахивать дубинками.
Бородатый гитарист вскочил на ноги с необычайной для его возраста прытью и дёрнул танцующую девчонку за волан юбки.
— Хватит, Хейзел. Иди домой.
Девчонка спрыгнула с мусорного бака, затянула потуже шнурки сапог и поцеловала бомжа в щетинистую щёку на прощание.
— Джоул, приходи к нам ночевать, если в приюте не будет мест. Логан не станет возражать. Попьём чаю, травки покурим перед сном.
— Ступай, моя хорошая.
Хейзел ещё какое-то время сжимала его руку в грязной вязаной перчатке с отрезанными пальцами.
— Я волнуюсь за тебя, Джоул. Ты мне чего-то не договариваешь.
— А вот это совсем ни к чему. Я не первую зиму провёл на улице.
Через две минуты Хейзел, оторвавшись от толпы протестующих, бежала по освещённым улицам Филадельфии. Одну руку она засунула в карман куртки, а другой придерживала фотоаппарат, бережно и нежно, как мать прижимает к груди своего младенца. В эту минуту она ещё не подозревала, что за ней кто-то следовал. Если бы она обернулась, то увидела бы на расстоянии каких-то тридцати футов долговязого парня в протёртой драповой куртке, с длинными русыми патлами и дебильной улыбкой.