После их ухода атмосфера несколько разрядилась. Можно было без стеснения пить шампанское или коньяк. Канненберг довольно хорошо играл на аккордеоне. (Даже в Сочельник в «Бергхоф» никогда не приглашали оркестр.) Я спустилась в подвал, где стоял кегельбан. Моя сестра обожала эту игру, Гитлер же один раз попробовал, ни разу не попал ни в одну лунку, и с тех пор его нельзя было заставить даже прикоснуться к кеглям».
По словам Ильзе Браун, по утрам в «Бергхофе» царила полная тишина. «Сестра попросила меня не принимать в эти часы ванну, поскольку плеск воды гулко отзывается в бетонных стенах, Гитлер же в первой половине дня особенно нуждался в покое, так как очень поздно засыпал. К завтраку он спускался крайне редко».
Лишь к полудню, когда солнце уже стояло высоко над горой Кельштёйн, «Гранд-отель» — так Ева называла «Бергхоф» — постепенно оживал. Перед роскошной лестницей, визжа тормозами, останавливались автомобили, часовые в форме войск СС лихо брали на караул, в холле толпились высокопоставленные чиновники и партийные деятели, которых в годы войны постепенно оттеснили на задний план генералы всех родов войск.
Никто из ближайшего окружения Гитлера — и уж тем более Ева Браун — не имел права присутствовать на оперативных совещаниях или обсуждении политических проблем. Четко установленного срока окончания этих совещаний не существовало. Они заканчивались только тогда, когда этого хотел сам Гитлер. «Этот человек никогда не испытывал чувства голода, — отмечает чрезвычайно наблюдательная Траудль Юнге, которую автор считает своим самым надежным источником. — Очень часто он садился за стол лишь после четырех часов».
Гитлер иногда посмеивался над двумя черными собачками Евы, называя их «огородными пугалами». «А твоя Блонди, — парировала Ева, не терпевшая, когда ее публично высмеивали, — чистейшей воды корова». С принадлежавшими Еве скотчтерьерами действительно были шутки плохи. Интересно, что Гитлер запретил фотографировать его с ними. В свою очередь, Ева не любила Блонди, и овчарку приходилось оставлять в спальне или в загоне. Но иногда по вечерам в атмосфере всеобщего благодушия Гитлер, подарив Еве какое-нибудь украшение и пообещав еще одну поездку в Италию, делал ее более сговорчивой.
«Надеюсь, Ева, ты не будешь против, если несчастная Блонди на полчасика спустится к нам?» Ева с улыбкой кивала головой и жестом приказывала лакею запереть Штази и Негуса в ее комнате. Другой лакей приводил Блонди, и овчарка, радостно повизгивая, ложилась у ног своего хозяина.
При одной только мысли о том, что едва ли не самый жестокий из европейских тиранов смиренно просит у почти никому не известной женщины разрешения пообщаться со своей любимой собакой, а за четверть часа до этого он может приказать своим войскам перейти границу иностранного государства или росчерком пера отправить в концлагерь несколько тысяч человек, — создается ощущение полного абсурда. Но ведь вся жизнь в «Гранд-отеле» в Берхтесгадене была в сущности бессмысленной и нелепой.
Гейнцу Линге, одновременно выполнявшему обязанности метрдотеля и личного камердинера Гитлера, было поручено сообщать какой-либо из дам, что сегодня именно ее Гитлер поведет к столу. Один из ординарцев подробно инструктировал присутствующих, как им надлежит рассесться за столом. Наконец Линге голосом профессионального мажордома громко объявлял: «Мой фюрер, кушать подано!»
Гитлер лично следил за расположением блюд и столовых приборов, и не дай Бог, если, например, вилки лежали неровно. На обоих концах стола стояли солонки и перечницы из богемского стекла. В свою очередь, Ева проверяла, правильно ли расставлены цветы. Перед тем как разложить аккуратно сложенные салфетки по конвертам, на них писали имена гостей.
Гитлер требовал, чтобы суп был непременно горячим и чтобы гости съедали все до конца. Тарелки с остатками еды он запрещал убирать.