– Это и есть то, что проповедники и молитвословы называют душой, – тихо сказал Эдгар, и тряпица, словно занавес в уличном театре, снова скрыла от девочки чарующую картину.
– Да, это очень… очень красиво, – сказала она. – И такой свет есть в животе каждого из нас?
– Без сомнения. Когда человек жив, его сложно увидеть. Почти невозможно… хотя и сложно оставаться живым с развёрстым животом… но когда умирает – другое дело. Душа копит силы, чтобы пережить в мешке ангела длительное путешествие в чистилище. Вытягивает из сосуда, в котором она пребывала, все оставшиеся там силы.
– И что с ней можно делать?
И тут же спросила, сама не зная для чего:
– Какая она на вкус?
В полутьме казалось, что лицо Эдгара складывается из дубовых листьев, которые непрерывно шевелились от ветра. Кажется, будто оно готово было рассыпаться не то от раздражения, не то от ужаса в любую секунду.
– Человече не вправе ничего делать с душами. Можно прикасаться к телу, можно менять тело, лечить, калечить, уничтожать и извращать, но касаться священного света никто не вправе. Аллилуйя волшебному свету! Аллилуйя Господу!
– Значит, с ней ничего нельзя делать?
– Наблюдать и восторгаться, – шёпотом произнёс Эдгар, лелея на руках свёрток. – Это великое чудо, видеть свечение души.
– Теперь ты его похоронишь? – спросила Ева.
– Ещё не время. Я уберу его обратно и стану молиться, чтобы Господь больше не навлекал из-за такого маленького мёртвого зверёныша на нас свой гнев. Всё, что вышло из земли, обязательно вернётся в землю, но сначала нам с ним нужно поговорить. Я хочу поинтересоваться, не в обиде ли он за то, что я таким возмутительным образом вскрыл ему живот.
– Как у тебя это получится? – воскликнула Ева.
Великан вздрогнул, будто язык девочки, чересчур громко привыкший выражать эмоции, стал на доли секунды плёткой. Было уже совсем темно.
– Не сейчас, не сейчас, – забормотал он, пятясь. Мокрая трава и опрелые листья стонали под босыми пятками. За спиной великана слоновьей ногой высился в темноте древесный ствол. – Тише, тише, тише… Я пойду спать, маленький земляной червячок, туда, поближе к дереву. Прижмусь к этому брату, и буду спать прямо на земле, между корней.
– Я хочу пить! – сказала Ева в надежде, что Эдгар замедлит своё отступление, но тот продолжал пятиться, и скоро силуэт его слился с силуэтом дуба.
Великан не взял ни одеяла, ни тёплой одежды: он, видимо, и правда из камня. Ева расположилась на ночлег в повозке, под куцей крышей, на тюках с накопленным цирюльником добром, соорудив из пропахшей долгими годами пользования одежды себе гнездо. Хотелось хныкать, и девочка крепко задумалась: когда стоит пустить в ход эту девчачью привычку? Пора уже, или будут ещё моменты, когда одиночество станет более невыносимым? Эти думы, навалившись на макушку, вмяли её в глубокий сон, такой непохожий на все остальные, что от испуга Ева не решилась ему сопротивляться.
На другой день установилась неожиданно хорошая погода. Дождь перестал. Древесные стволы танцевали вокруг солнечной короны, позволяя посланцам светила беспрепятственно бродить по лицу спящей Евы. Ей чудилось, будто она плывёт в лодке по бесконечному, залитому светом морю, что от воды поднимается жар. Дрёма развеялась, когда Эдгар загородил свет своей головой.
Великан обескуражено тёр лоб.
– Я надеялся, ты исчезнешь.
– Куда же я исчезну?
– Незнамо… просто исчезнешь. Станешь одним из дорожных приведений.
– Разве я похожа на приведение?
– Любой ребёнок похож.
Ева открыла и закрыла рот. Что значит – «любой ребёнок похож»? Загадка. Имел ли он ввиду, что дети такие же странные, как те таинственные существа, о существовании которых все знают, но мало кто может сказать, что видел их воочию? Как такое может быть? Дети шумные, они могут напугать, когда, забравшись на дерево, со смехом и визгами сваливаются тебе на голову. Призраки же пугают ожиданием своего появления, дурманящим чувством, что что-то вот-вот должно случиться, местами, в которых совершенно точно обитают, но при этом не торопятся показываться на глаза.