Настоящим героем съезда был, конечно, Володя, но ему определенно нравилась роль серого кардинала.
— Это еще цветочки, — потирал он руки, — у меня такие работы для фотовыставки — ахнут.
— Евин портрет?
— Обнаженная натура, — шептал, оглядываясь по сторонам, Володя, — у нас это называется актом.
— А кто на снимках? — как бы нехотя интересовался я.
— Работы литовцев. Такого здесь еще не видели.
Литовцы — это прекрасно. Не ездила же она к ним позировать. Хотя. На октябрьские праздники Ева и Нина развлекались именно в Вильнюсе.
— Крокодил что-то говорил про Евин портрет.
— Тоже будет, но лучшие работы — литовцев. Натура!
Неожиданно меня и Володю вызвали в комитет комсомола. Секретарь Баркевич сидел за столом, мы стояли.
— Что это за съезд вы провели? — отодвинул от себя папку с бумагами вожак. — Что это, понимаешь, за игры?
Я посмотрел на Володю. Он молчал, поглаживая сумку с фотоаппаратами.
— Просто название такое, — сказал я. — Вечер юмора.
— Юмора. — по-генсековски подвигал тонкими бровками Баркевич. — Не показали нам ничего, не посоветовались, устроили сборище с вином. Пили вино?
— Было, — вздохнул я.
— А что это организатор отмалчивается? Ведь это вы все придумали, Малько?
Володя неопределенно пожал крутыми плечами.
— Значит, так, — постучал по столу ручкой Баркевич. — Для начала выводим обоих на месяц из редколлегии газеты. И больше чтоб никаких съездов, сессия на носу. Понятно?
— Понятно, — некстати хихикнул Володя.
— А что мы такого сделали? — не выдержал я.
Володя сильно пихнул меня сумкой.
Плавающий взгляд секретаря на секунду остановился на мне:
— С вами у нас будет отдельный разговор. Идите.
Володя почти выволок меня в коридор.
— Пусти! — рвался я в кабинет. — Чего мы такого.
— Сдурел? — прижимал меня к подоконнику Володя. — Молчи, и все будет нормально. Ну, не любят они чужих съездов, а ты молчи. Надо соглашаться со всем, что говорит начальник.
— А что он сказал?
— Что съезды на факультете отменяются. Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак. Не лезь в бутылку. Съезд мы провели? Провели. Наша победа, понял?
— А пошли вы все.
Я вырвался и побежал к гардеробу.
«Ева!..» — вздрогнул я, разглядев развевающиеся волосы идущей впереди девушки. Нет, не Ева. Она и волосы теперь заплетает в тугую косу, и шаг у нее летящий, длинный, гораздо шире, чем у семенящей передо мной девицы. Ева занимала меня больше всех комсомольских вожаков с Володиными актами в придачу. Кстати, осмелится он теперь выставить свою натуру? Володю не поймешь. Говорит одно, делает другое, а думает, возможно, третье. Точь-в-точь Ева. Сейчас она меня избегает, в этом нет сомнений. Но ведь и у меня есть гордость. Она что, держит меня за половичок, о который иногда можно вытереть ноги? Даже такие ноги, как Евины, меня в этом качестве не устраивали.
Ну да кривая куда-нибудь вывезет. Я все чаще вспоминал юг. Горы в голубой дымке. Пирамидальные тополя, запорошенные пылью. Бело-розовые цветы олеандров на набережных. Приторный запах магнолии, нависающей над кофейней. Сладко-горячий кофе в маленьких чашках. Губы Тани, отдающие «Изабеллой», которую в Хадыженске называют армянским виноградом. Тоска по пляжной истоме, по стеклянному хрусту отрываемых от камней водорослей, по вечерним винопитиям у Кучинских в Белореченске, где к красному вину подавали вяленое мясо, напрочь лишала сил.
Голос Евы глухо звучал в трубке:
— Нет, сегодня нет настроения. Метель.
Голос пропадал вовсе.
Я тащился на тренировку. В пропахшем потом зале гулко шлепались о ковер тела. За ширмой бренчало расстроенное фортепиано «художниц». Тренерша гимнасток кричала, пожалуй, громче нашего Семеныча. И слез там больше, особенно у растягиваемых возле стенки малышек. На одной ноге стоит, вторую тренерша приставляет к уху. Попробуй не заплачь.
Я отрабатываю приемы. Семеныч машет рукой:
— Ни хрена из тебя не получится.
— Стараюсь, Семеныч.
— Кой черт стараться, ежли дыхалка слабая.
— Раз здоровый, значит, дурной, Семеныч.
— Это ежли у самого мозги. А студент и на мозги слабый.
Семеныч скажет, как гвоздь вобьет.
Сдать бы скорей сессию — и куда глаза глядят. В Хадыженск. Или еще дальше.
6
Сессию я сдал.
Поначалу, вообще-то, экзамены не заладились, но я давно примечал: то, что у меня туго трогается с места, заканчивается, как правило, хорошо. Первым экзаменом была история КПСС, а наш Журковский сразу же засек меня на лекции с иностранной книжкой. С той поры, вбегая в аудиторию, Дмитрий Петрович находил глазами меня и указывал перстом на стол перед собой. Очевидно, ему казалось, что перед ликом преподавателя я мог полнее насладиться результатами того или иного съезда. Мне так не казалось, и я совсем перестал ходить на его лекции.