— Сегодня Прозор с твоим батькой напьется, за приезд сына. Заглянешь вечером?
— А если не напьется?
— Он каждый день напивается.
— Посмотрим.
Я был отравлен Евой. Горечь этой отравы пропитала меня всего, и слова выходили горькие. Допрыгался, паренек. Тебя отравили, ты глушил отраву стаканами. На юге весна, рядом смеется молодая женщина, но ты глух и нем, как чурбан. Таня пытается исцелить тебя, разжимает языком зубы, чтобы влить в тебя снадобье, — ты отворачиваешься. Неужто пропащее твое дело, паренек?
Дома мать с тревогой поглядывает на меня. На кухне пьют батька с Прозором, чего-то решают. Приходит Таня с сыном, помогает матери готовить салаты.
— Сегодня ухожу в загул! — машет рукой Таня. — Сын, гульнем сегодня?
— Гульнем! — радуется Костик.
— Побьем дядю Витю?
— Побьем!
— Отведем папку домой, положим спать и уедем.
— Куда? — притихает Костик.
— В Минск. Или в Москву уедем.
— В Москву, — подводит черту Костик.
Хороша южная весна, с потоками света и густыми запахами, с синим небом и сизыми горами, с теплыми боками пирамидального тополя у дома, с долгими днями, наполненными бездельем. Иной раз я вскакивал поутру — и снова медленно укладывался в постель. Спешить некуда. На губах остывало ощущение поцелуя. Тетя Таня, убегая на работу, заглянула к соседям и не удержалась. Могло, конечно, присниться, но вкус губной помады вот он. Кто из нас больше ребенок? Оба дети.
Старый деревянный дом, в котором родители занимали три комнаты, высыхал, потрескивая. Греясь на солнце, я с удовольствием думал о мартовских кусливых морозах в Минске. Где-то там прятала нос в воротник шубки Ева. Она была мерзлячкой, лишний раз на холод не выскочит. Однако рижскую стылость предпочитает южному захолустью.
Я помаленьку ковырялся в огороде, после обеда шел пить пиво с чебуреками, заглядывал в спортзал техникума, где Танин Прозор гонял баскетболистов. Играли они бестолково, хотелось самому взять мяч и кое-что показать, но ведь отпуск. Прозор тоже отворачивался от мяча, вздыхал, трогая себя за живот.
— До вечера? — говорил я.
— До вечера! — оживлялся он.
Недалеко от автостанции я встретил Таню с подругой. Очаровательные молодые женщины лизали мороженое. Таня, конечно, рассказывала, подруга слушала. Увидев меня, Таня помахала рукой.
— Вот она выдаст тебе медицинскую справку для работы в лагере, — представила она подругу. — Надь, освидетельствуешь?
Врач отчего-то покраснела.
«Уеду летом в лагерь, — решил я. — Побоку сборы и соревнования, заделаюсь опять воспитателем первого отряда, и последнюю ночь с самой красивой из воспитанниц просижу до утра под пальмой».
Таня уловила мои мысли и погрозила кулаком.
— До вечера? — подмигнул я ей.
— До утра! — отрезала она.
Подруга отвернулась от нас, чтоб не смущаться.
Я пошел домой через весь Хадыженск, улегшийся между гор. Состояние мое соответствовало песенке, которую пела на вечерах художественной самодеятельности Света. «Я бреду в бреду, что я не прав, вдоль по мятам, вдоль помятых трав. И опять свою подарит грусть льну калина. Льну к коленям. Пусть!»
Ахинея, конечно. Слова к песням сочинял наш поэт Толик Ковалевский, аккорды на гитаре подбирал Метлицкий Игорь, Светочка дарила песню массам. Успех, конечно, был бешеный. «По просеке березовой бежишь ты, а я тебя никак не догоню... »
Еву на просеке нельзя было представить никак. Тем более, бегущую. Коленом под зад отправить на дистанцию марафонца она способна, сама же останется ждать победителя. И хорошо бы, чтобы он рухнул у ног. Умирать не надо, но поваляться, целуя прах, попираемый ея ногами, победитель обязан. Возможно, я несправедлив, но такой мне видится Ева из южного далека.
Меня тянуло к ней сильнее прежнего.
Обратно я взял билет на поезд. Мне нравилась дорога с горных отрожий в бесконечную степь, постепенно заполняющуюся деревьями. А там уж и родной лес: березы, дубы, сосны, густой ельник и озерцо за ним.
7
В деканат меня вызывали часто, но посреди занятий никогда.
— Заходи, — встретил меня у двери в кабинет Емелин.
В кабинете я не сразу разглядел человека, расположившегося за журнальным столиком в углу. Сидел он спиной к окну, листал какие-то бумаги, на меня не смотрел.
Емелин прохромал к своему рабочему месту, сел, дунул на полированную поверхность стола, на мгновенье запотевшую, привычно сдвинул на лоб очки — и только тогда взглянул на меня. Я пожал плечами.