Посмотрела на часы, времени осталось мало, скоро самолёт до рая, скоро самолёт в остаток жизни, скоро оставаться будет невозможно. А его всё нет и нет, где-то ходит, собирает вещи, возвращает память и долги, говорит, прощай, своим любовям, прячет слёзы в кулаке, не торопится вернуться. Чемоданы у дверей, стоят по стойке смирно, ждут, как верные коты, когда уже на небо? Останется всего-то выбросить ключи, закрыть окно и вывернуть на полную все краны, пусть льётся через край вода, пусть стены медленно облезут, пусть всех затопит до второго этажа, до первого, до тёмного подвала! Она вновь смотрит на часы, вздыхает, утекает время, как много лет назад, когда, ломая кости, выбиралась из разрушенного мира, с растерзанной реальности, из меланхолии бежала, срывая старые одежды, доношенные, за уставшими сражаться, виляя выкрашенными в цвет любви хвостами, цепляясь пальцами за каждый камушек стены, бросаясь под колёса паровозов. Сбежать. Сбежать, уйти из чёрного небытия. За окнами автобуса сменяются изученные за много лет пейзажи, как хитрая лиса, хвостом заметая следы, читала волшебные мантры, глотая холодные слёзы, снег проклиная, провожая навсегда, в который раз саму себя, вдогонку, за мечтой, за ним. Снова посмотрела на часы, снова времени осталось мало, снова ветер заглушает мысли, словно ни о чём и не мечтала.
Звёзды, как живые люди, смотришь и не узнаёшь, словно говорят не то, что видят, словно не с тобой живут, на той же самой, раненой планете. Она чистит апельсин, она делит его на дольки, кладёт одну в рот и с наслаждением раскусывает кисло-сладкую мякоть. По губам течёт сок, потом по подбородку, и капает на колени. Она сидит на табурете, у окна, где в тёмном небе светят звёзды. Она в чулках и чёрном ажурном нижнем белье. Она кушает апельсины, размазывая вытекающий изо рта сок. Она плачет и смотрит назад, где в скорченном вчера барахтаются серые воспоминания и будущие грёзы. До рая осталось всего-то несколько часов, а его всё нет и нет, он бродит где-то, он смотрит где-то там на те же звёзды, но не видит её, или видит? Останется всего-то выкрутить все газовые краны, захлопнуть громко дверь, смеясь, по треснувшим бежать ступеням, пытаться новое догнать, раскрыть бутоны, за руки держаться, смотреть на мир без пелены, вкушать плоды, листком не прикрываться. Она всё смотрит на часы, вздыхает, провожает время, ждёт только искры, чтобы возгорелось пламя, а искры нет, одни мерцанья звёзд и чьи-то, не его, шаги.
А где-то в углу, в суровой темноте, лежит надкусанное яблоко, словно демон зовущее снова и снова вернуться, внушая какой в этом смысл, ломая картины, ломая течение жизни, сгибая в дугу, как лук тетива. И только билеты в руке, на скорый авиарейс до рая, до скорого окончания, до последнего шага, сдерживают, чтоб не сбежать без него обратно, в вихри пороков и чёрного мира, в тупик или мрак, в остывшее, но всё такое простое, без обязательств, без каких-то принципов и без выматывающей гонки. Она смотрит на яблоко, она ест апельсины и думает о гранатах, о чёрных стенах, пламени и ломаных перегородках, о вырванных дверях, разбитых окнах и упавших звёздах. Останется всего-то вовремя захлопнуть дверь и цокать каблуками через две ступеньки, удержавшись после взрыва на ногах, стараться не порвать чулки, когда посыпятся осколки, щепки. Она в который раз косится на часы, минуты тают, как мороженое летом, стремительно и безвозвратно.
Туфли со стразами – ноги в небе. В небе, где должны быть самолёты. Самолёты, что летят прямиком в рай. Она глядит во двор, пытаясь высмотреть его шаги, пытаясь материализовать его фигуру. И тишину нарушить хочет только для того, чтобы его шаги услышать. Она кричит в открытое окно, с засохшим соком апельсина на губах, с застывшими в глазах слезами. Она стучит по подоконнику своими маленькими кулачками, она зовёт его, зовёт его с собою, в рай. А он не здесь, он где-то ошивается, наверно, с кем-то спорит, быть может, дарит он кому-нибудь цветы, кого-то провожает в поезд или бряцает кому-то на гитаре. А кажется, всего останется – поймать такси и скрыться от всего. Оставить сущее другим, как было им уже оставлено однажды, когда в ночи сменялись фонари, лежали пьяные, в сугробах замерзали. Она смотрела на часы, топтала корки апельсиновые каблуками, читала сутры, взглядом останавливая стрелки.
Она глядит в свои глаза, на фотографии, на те, что украшают стены. Она глядит и думает: «Быть там», всего два слова, всего – «быть там», и нервно мнёт билеты в небо. А на часах уже осталась пара капель, до выхода в эфир, до шага за черту, до времени с которого всё может вновь начаться. Но его всё нет, его, наверное, уже не будет никогда, и пропадут билеты, как тогда, когда он опоздал на поезд, не поверил, и остался в призрачном болоте, якорем сцепившись с ней, застряв в трясине, выбросив часы, разбив всё время, что пыталось не бежать, закрыв за волками двери, пытаясь держать на замке свой мирок, пытаясь бежать где-то рядом. Осталось, кажется, всего-то – броситься в окно, остановить мгновенье, выключить все звёзды, едва прикрытым телом чувствовать, как ветер ласково щекочет кожу, а после, в кресле с номером двенадцать смиренно улыбаться и короткими глотками пить вино. И, кажется, уж нервов нет и, кажется, пора уже бежать и убегать, но нет ни сил, ни времени, ни чистого желания. Лишь у дверей с немым укором чемоданы собрались и ждут.