– Читаем, да?
– Да, знаешь, что-то взгрустнулось. Захотел почитать про родину.
– Взгрустнулось? – Катька села на кровать. – Всякая тварь грустна перед соитием. У нас после, а у вас перед.
– Слушай, – он оторвался от книги. – Может, не надо соития, а? Я тут подумал… ну, все это так серьезно… Мы еще не готовы, ты недостаточно про меня знаешь, мы не проверили свои чувства… По нашим законам, юноша должен совершить три-четыре подвига и только потом взять девушку за, я не знаю, подбородок…
Она смотрела в его хитрые глаза и сияла: это было то, что надо, и с самого начала не надо было ничего другого, и какая несправедливость, что все вышло только сейчас. Катька всю жизнь стеснялась своего тела, да и вообще себя – словно каждый день вынужденно доказывала кому-то собственное право на существование; она привыкла к этому грузу и несла его без усилий, как улитка домик, но только теперь, когда ноша свалилась, стало ясно, какая тяжесть пригнетала ее к земле с первого класса, с первого контакта со средой. Нам так редко и неохотно подбрасывают своих, чтобы мы не понимали, какой ужас – чужие. После одного дня со своим невозможно сидеть с чужими в классе или на работе, входить в метро, полное чужих тел, ложиться в одну постель с непонятным полузнакомым человеком. В своем все устроено как надо. Такая полнота совпадения невыносима, как чистый кислород: после этого все оскорбительно и грязно, и лучше вообще не разлипаться. Кощунственна была сама мысль о том, чтобы перед этим пить – тогда как с прежними своими мужчинами Катька до такой степени стыдилась самой ситуации, что обязательно опрокидывала банку-другую джин-тоника, а то и прибегала к чему покрепче.
– Нет, погоди. Я должна тебе все объяснить. Ты можешь сделать не так, мы хрупкие существа. Значит, есть три дырки.
– Больше, больше…
– Уши не в счет. Пусти, дурак, ты приехал информацию собирать или зачем? Тебе неинтересно, что ли?
– Нет, почему, очень увлекательно. Продолжайте, профессор.
– Ну вот. Есть три отверстия. Одно, основное, расположено здесь и скрыто от глаз. Некоторые бреют, но мы считаем это неэстетичным.
– Действительно. Такой милый хвост.
– Это у тебя милый хвост. У нас это как бы ежик. Ежик – насекомоядное животное, живет в средней полосе практически повсеместно… Погоди, не трогай зверька. Он испугался и свернулся. Мы имеем также другое отверстие, противоположное, в него тоже можно, но в основном оно не для этого. Бывает типа банальный секс и анальный секс…
– Но это ужасно больно, наверное.
– Ты знаешь, у наших мужчин считается очень оскорбительным, если их кто-нибудь в это отверстие. Но для наших женщин это почему-то знак особенного расположения. Мы посмотрим, может быть, у нас до этого дойдет, но вряд ли. И наконец, есть третий способ, но при нем не поговоришь.
– Ага. Я, кажется, догадываюсь.
– Я в это время не то чтобы очень болтлива, но понимаешь… если иногда приходит важная мысль… просто поделиться…
– Да, да. Я понимаю. Скажите, профессор, а там, внутри… там нет ничего опасного? Ну, в смысле зубы… или бездна… Я слышал, что в вашем фольклоре это место имеет очень негативные коннотации…
– Знаете, Игорь, в нашем фольклоре практически все места… ох… имеют негативные коннотации. Игорь! Игорь, дурак! Какое счастье, что можно вот так трепаться, а? У меня ни с кем не было ничего подобного.
Некоторое время они просто лежали рядом, он гладил ее и терся носом о щеку, было ясно, что будет замечательно и еще более замечательно, но главное – она была необыкновенно хороша и сама это чувствовала, хотя и не видела в комнате ни одного зеркала; даже в ванной оно было маленькое, ровно для того, чтобы побриться.
– Подожди, но мы не обговорили всего разнообразия способов…
– Ка-а-атька… Ты абсолютное чудо, ты в курсе вообще?
– Знаешь, да. Сейчас почему-то в курсе.
– Ну, а когда у вас считается, что уже можно? Что можно как бы приступать?
– Это по готовности. Но вы, кажется, были готовы еще в лифте?
– Мы готовы, всегда готовы… Я ведь член нашей этой организации, как ее… пыынер… знаешь, да? Мы всегда готовы, это годы тренировок…
– Ну что ты делаешь! Дай я сама.
– Ну, сама так сама… Что ты ржешь?
– Ой, погоди… Ты знаешь это выражение – «и он весь превратился в слух»?
– Да. У нас тоже такое есть.
– Ну вот, а в таких ситуациях надо бы – «и он весь превратился в…».
– Да, – сказал он, – это похоже. Поразительно, как ты умеешь чувствовать другого человека.
Некоторое время им было не до острот. Наглой натяжкой было бы утверждать, что с первого же раза она испытала неземное блаженство; точней, ее неземное блаженство было совершенно иной природы, и всякая там физиология никакой роли уже не играла. Было полное совпадение, и блаженная вседозволенность, и милая раскрасневшаяся морда с виноватым и восхищенным выражением, и деликатность, столь умиляющая в мужчине, существе низшем, эгоистическом… Это же существо, наверняка инопланетное, думало не о себе, а о ней, продолжая помнить краем сознания, что она у него ненадолго, что всё вообще ненадолго, – ее-то часто посещали такие мысли, и именно в постели: некоторым счастливцам почему-то в это время кажется, что они бессмертны, а она никогда не ощущала себя такой смертной, как во время близости. И сейчас тоже. Но сейчас к этой тоске примешивалось другое чувство, истинное счастье – рядом с ней тоже был необыкновенно смертный человек, и то, что они умрут оба, особенно сближало, позволяя принять и этот закон.