Час вечерней службы настал; и затеплились свечи
На алтаре, и священника голос звучал вдохновенно,
И не одними губами — сердцами ему отзывались
Люди, и «Аве Мария» звучало, и с жаркой молитвой
Души их ввысь устремлялись, как Илия, к небу всходящий.
Злое известье меж тем разнеслось по деревне, и всюду
Плакали жены и дети и горем делились друг с другом.
Долго стояла Эванджелина у двери отцовой,
Правой рукой заслоняя глаза от закатного солнца,
Что, уходя, заливало деревню таинственным светом
И золотило крестьянские крыши и в окнах пылало.
В доме застелен был стол белоснежною скатертью длинной,
А на столе — белый хлеб и в мисках мед ароматный,
Пиво в кувшинах и ломти овечьего свежего сыра;
Старого фермера кресло на месте почетном стояло.
Долго ждала Эванджелина; уж тени деревьев
Длинными полосами легли над росистой долиной.
Ах! тяжелей были тени, что сердце ее омрачали;
Но над полями души ее веяло благоуханье
Чистое: кротость, любовь, надежда и долготерпенье.
Вот, позабыв о себе, она поспешила в деревню,
Чтобы хоть взглядом, хоть словом ободрить горюющих женщин —
В час, когда усталость детей и заботы хозяйства
Их торопили домой по стемневшим полям возвращаться.
Вот и солнце зашло, сокрыв золотым покрывалом
Светлый свой лик, — как пророк, сошедший с вершины Синайской.
Этой порою у церкви бродила Эванджелина
В сумерках. Все было тихо. Напрасно она ожидала
Возле дверей и окон, слушая и замирая.
И, не сдержась, «Габриэль!» — она позвала. Но молчали
Мертвых склепы, и склеп, заключивший живых, был беззвучен.
Вот возвратилась она к опустевшему дому отцову.
Тлел огонь в очаге, на столе ждал нетронутый ужин.
Призраки страха бродили средь необитаемых комнат.
Грустно ее шаги прозвучали по лестнице темной.
В спальню вошла. Слышно было, как дождь безутешный
Громко шуршал за окном в увядшей листве сикоморы.
Молния вспыхнула вдруг, и грохот раскатистый грома
Ей подтвердил, что над миром есть судия правосудный.
О справедливости неба ей вспомнилось, и отлетела
Скорбь от сердца, и мирно до света она продремала.
V
Солнце четырежды круг свой прошло; и вот наступило
Пятое утро, и бодро петух прогорланил над фермой.
Вскоре по нивам желтеющим длинной унылой чредою
С ферм окрестных и с хуторов к побережью морскому
Жены акадские двинулись, скарб свой везя на телегах
И на родные жилища назад озираясь, доколе
Их не скрыли совсем холмы и извивы дороги.
Рядом дети бежали и звонко волов понукали,
Схваченную второпях в руке зажимая игрушку.
К устью реки Гасперо собирались они; там у моря
Груды крестьянских пожитков лежали кругом в беспорядке.
Целый день между берегом и кораблями сновали
Лодки, и целый день из деревни ходили телеги.
К вечеру ближе, когда уже солнце клонилось к закату,
Громко от церкви донесся рокочущий звук барабанов.
Все толпой устремились туда. Вдруг церковные двери
Распахнулись, и вышла охрана, а следом, угрюмо,
Но спокойно шагая, акадцы плененные вышли.
Как пилигримы в тяжелом и долгом пути на чужбине
Песни поют, забывая усталость свою и тревоги.
Так, распевая, спускались фермеры вниз по дороге
К берегу моря под взглядами жен и детей несмышленых.
Юноши шли впереди и, слив голоса воедино,
Пели торжественный гимн католических миссионеров:
«Кроткое сердце Христово! Неистощимый источник!
Дай нам терпенья и наши сердца укрепи своей верой!»
А старики, проходя, и женщины, став у дороги,
Вместе священный псалом затянули, и птиц щебетанье
Вторило им с поднебесья, как пение душ отлетевших.