Поскольку мне раньше не приходилось оберегать смертного отягощённого не прощёнными душами и одной первичной душой, а пояснений не поступало, я позволил себе заглянуть вперёд на срок больший, чем это принято, и увидел, как на исходе двадцатого года жизни оберегаемого некое место на побережье северного океана, Тебя, Господин в рыбачьей штормовой одежде смертных в полосе прибоя, достигавшей тебе пояса. Позади тебя, на самой кромке прибоя, стояли шестеро рыбаков, норманнов, а в десяти шагах сбоку от тебя был тот, кого ты зовёшь Борухом. Я видел, как вы обменялись взглядами. Конечно, я и без того знал, что должен оберегать его до шестидесяти лет, но ввиду того, что встреча с Тобой не бывает случайной, принял я меры, чтобы оберегаемый был крещён по христианскому обычаю, хотя это категорически не совпадала с воинствующим атеизмом его родителей. Всевышний требует лишь минимальные вмешательства в дела смертных при обережениях, потому крещение прошло в тайной молельне старообрядцев. Никто из присутствовавших на обряде на обережении у Хранителей не был. Все они в продолжении следующего года были казнены властью. Души их прощены.
«Имя дали по святцам?»
«Брали из Евангелия, не было у них иных книг, а ещё давали имена по именам мучеников своей веры».
«Как наречён был Борух?»
«Тот, кого Ты завеешь Борухом, был наречён именем Матфи».
«Ответь Хранитель, как возникло имя Борис?»
«Муж, родившей Матфи, имел покровителя из смертных, звали того Борис, сын Александра, из выкрестов, по реке, Северной Двине, получивших фамилию. Был этот Борис приближен к Иосифу Кровавому, как говорится у смертных, ходил в фаворе. В его честь и дали имячко».
«Чувствую не любишь ты смертных…»
«Да как же их любить? Порушили Мир, созданный Творцом по воле Всевышнего, затем порушили себя… хлынули с восторгом по склону вырождения, ища себе оправдания в измышлениях о сатане, демонах и бесах, ведьмах и чертях…»
Повисла тишина, и в этой паузе я осознал, что весь этот диалог Господина и Хранителя происходил неимоверно быстро. Причём скорость произнесения слов всё возрастала. За всё это время я не сделал и четверти вдоха. Удивительно, что при этой скороговорке не утратились интонационные оттенки, эмоциональная окраска! Взаимно смешивающиеся ауры словесно озвученных смысловых посылов были насыщены и сопровождались с одной стороны, мягким, сочувствующим, добрым взглядом Господина, и с другой стороны, холодным, «машинным», считыванием моего лица и всей фигуры, Хранителем. Я старался выглядеть достойно: не отводил взгляд, не позволял себе жестов и движений, стараясь не потерять ритм восхождения… Откуда взялись такие слова-определения моего состояния, не знаю…
Собеседники оценили моё состояние, обменялись мгновенными взглядами. Господин, в ритме той же, немыслимой, скороговорки, произнёс:
«Вернёмся к нашему Боруху… Полагаю, Хранитель, ты привёл ко мне человека подготовленного, и уж ты не дай ему до названного срока утратить разум, память, не просто обереги, а именно сохрани!»
«На всё воля Всевышнего, и Твоя, Господин!»
Между ними возникло молчание, сопровождавшееся обменом взглядами, хотя мне и не понятно было, как может исходить взгляд из-под покрытого какой-то шалью или вуалью фигуры того, кого называли Хранителем.
«Раб, Борух, мне не нравится то наречие, которым, единственно, ты владеешь, но нет времени, и, главное, не имеет смысла обучать тебя иному. Поэтому напрягись и старайся понимать меня с полуслова! Я облегчаю твою задачу тем, что выбрал тембр голоса, воспользовавшись твоей памятью, выбирая из тех, что тебе наиболее приятны. Словарный запас я также почерпнул из твоей памяти. Уровень не высокий, но удовлетворительный… Говори!»
«Господин мой! Я сам поражаюсь, что могу говорить, особенно учитываю заданною Вами скорость…
Всю мою сознательную жизнь жду, что со мной вот-вот что-то случится… Мне говорили неоднократно, и свои и чужие, многие в общем, что я «с придурью», а лет с двадцати так, с первых недель армейской службы в Заполярье, я и сам понял, что ужасно плохо приспособлен к жизни. Сам удивляюсь, что я так долго жив и не искалечен ещё по настоящему…»
«Это заслуга Хранителя — сказал Он и продолжил уже не для меня:
«Хранитель прими вид понятный твоему оберегаемому…»
Неопределённой формы фигура, пристроившаяся на стволе берёзы, сгущаясь, превратилась в солдатика моей комплекции, в фуражке, кителе с пагонами «СА» в голубой окантовке, галифе, кирзовых сапогах… Лицо быстро оформилось в пронзительно родное мне, лицо сына, недавно ушедшего по своей воле- против нашей, родительской- из института, с дневного отделения, добровольцем срочной военной службы, самого бездарного занятия, по моему разумению… Оформившись Хранитель сказал: