— Сидайтэ, дороги сусиды[7], ны стисняйтэсь, будьтэ як дома, – приглашала Румида.
Какая-то из цыганок, усаживаясь, не уважила своего мужа. Рома за волосы вытянул ее из-за стола на середину свободной площадки двора и, при всех собравшихся, наотмашь ударил в лицо. Брызнула кровь. Женщина, взвизгнув и ухватившись руками за лицо, согнулась. Цыган с силой ударил ее ногой и, уже валяющуюся в пыли, бил коротким кнутом, извлеченным из-за голенища сапога. Все молча смотрели. Для них это было обычное явление, как бы говорящее: заслужила – получи!
Андрей Голубенко, услышав визг женщины, кинулся к Марцу, прося его вступиться за нее, но барон, резко отстранив его рукой, сказал:
— Ны лизь ны в свое дило! Цэ наша романо джиибэн[8].
Но все-таки крикнул:
— Харош[9], Роман! Гастроли спортыш!
Роман остановился, спрятал кнут и, направившись к столу, как будто ничего и не было, сказал:
— Ничего, гастроли не испортим. Синяки выведет, намазюкается, еще пригоже[10] станет.
Кто-то из сидящих за столом запел. В минуту песня, подхваченная собравшимися, плачущим напевом неслась далеко за пределами двора.
Некоторое время ромалэ с упоением рассиживали за столом, уничтожая его "достопримечательности", отбрасывая куда попало обглоданные кости и пустые бутылки. Настя, собрав ворох посуды, направлялась во флигель. Барон, остановив ее и забрав хрупкую ношу прислуги, поднял над головой.
— Ромалэ, на щастя, на дорогу! В один момент посуда со звоном и грохотом осколками запрыгала по земле.
— Благословы нас, Дэвла![11]
Но в это время во двор вошла богеми, читающая линии рук и обладавшая "даром" прорицания. Она шла наперерез толпы, отталкивая от себя грязными лохмотьями и загадочно холодными, неподвижными глазами – одним из "инструментов колдовства" этой смуглолицей, прокуренной, одержимой нечистым духом цыганки.
— Дэвла кого благословит, а кого не благословит, – начала она.
Радда счастливая будет, потому что я слышала свист кнута – муж с удачей вернется. Роза, в семью твою придет беда. Слышишь, как бренчат ключи? Это тюрьма. Румида! В твоем дворе лают собаки, лают и не перестают – это неудача. Нельзя тебе ехать...
— Та, брэшэ, брэшэ[12]вона, сухомозглая пхури! – оборвал ее причитания Марц, видя, что жена насторожилась.
— Вона нам завыдуе, а крим того сывухы[13] напылась. Пошла прочь, старая ведьма!
Барон стал выталкивать старуху в плечи, сопровождая ее до калитки. Но богеми все причитала:
— Хась, хась, хась...[14]
Каждый по-своему расценивал "пророчество" старухи. Марц, решив отвлечь всех от тяжелого размышления, перевел тему разговора:
— Ромалэ! Через месяц я войду во дворец, который еврей мне отделывает. Последнюю красу наводит. Рукой он указал на неприметного незнакомца, сидящего на ступеньках.
— Красывишого ни в кого нэ будэ, а якшо будэ, то цьому баптистови будъ тэ, шо було мастеру храма Василия Блаженного (Мастера, руководившего работами по строительству храма Василия Блаженного в Москве, царь спросил: "А можешь еще краше сотворить?" Тот ответил: "Могу". Но царь, чтобы такой красоты больше нигде не было, повелел раскаленным железом выжечь глаза мастеру.)
Запрошую всих на входыны[15]...
Но его речь оборвали посыпавшимися отовсюду вопросами:
— Какой же это мастер, если он баптист? Разве что мастер приносить детей в жертву?
— Ты нас удивил, Марц!
— Что у тебя общего с ним?
— Да он же христопродавец, коль еврей!
— Гадже он и есть гадже!
— Гони еврея, пока он тебя не почистил!
— Да это же наводчик для таких, какие тебя уже грабили!
— На баш[16], – резко оборвал все голоса барон. Наступила тишина.
— Вот что я вам скажу, ромалэ, – Марц старался говорить по-русски, чтобы слышал и Голубенко, смущенный их криками.
— Мастер он отличный, это как раз тот Андрей, который Лаварику дворец отделывал...