Иехошуа ничего не ответил, а лишь улыбнулся. Остальные возненавидели Иехуду за такие слова. Он увидел, как им нравилось это ощущение опасности, потому что оно было близко к ощущению власти и силы. Он перестал различать ложь от правды. Он услышал чьи-то слова о том, что священники в Храме замышляли недоброе против них, и это прозвучало для него совершенным безумием. Он услышал, как кто-то сказал, что царь Херод Антипатер на севере платил за донесения об Иехошуа, и это тоже показалось невозможным. Но их группа посвятила себя определенной цели, и он был частью этого, и от того он более не мог видеть их взглядом снаружи. Выходило так, что они стали самым важным во всей Иудее.
Приближался жаркий Пейсах. Дни и месяцы пролетели так быстро, что весна расцвела уже за неделю перед праздниками. Воздух наполнился зеленым запахом акаций и жужжанием пролетающих насекомых.
Они пришли в дом их друга — купец по имени Шимон, кого люди прозвали Шимон Прокаженный за нелюбовь к нему. Шимона поразили слова Иехошуа о цене богатства. Тогда он отдал большую часть своего состояния бедным, и каждый день нищие с Бейт Ани получали с черного хода его дома бесплатный хлеб. Они остались там, чтобы переночевать там одну ночь с почетным гостем Иехошуа, а затем пойти дальше к Иерусалему.
Дом отяжелел запахом большой толпы больных, грязных и нищих. Все запахи смешались в кучу: тел и грязных одежд, женских месячных и зловония больной ноги, животных и шкур, кислого молока в кувшинах на полу и лука от дыхания погонщиков верблюдов.
Люди пришли за лечением, но Иехошуа не стал заниматься этим в тот день. Настроение у него было радостным и снисходительным, и он позволил принять небольшие подарки — овечью шкуру, корзину сухих фруктов, серебряный амулет — и услышать от кланяющихся и распластавшихся по земле гостей слова о том, что его лицо было лицо святого человека, настоящего пророка Бога. С каждым разом Иехуде становилось все более неловко.
К концу дня в толпе появилась богатая женщина. Платье из тонкого шелка, волосы искусно заплетены многочисленными косичками вокруг головы, и она была сумасшедшей. Или безумная или пьяная, видя ее неустойчивую походку и то, как она бросала взгляды по всей комнате.
Она несла небольшой алебастровый сосуд ароматизированного масла — из тонкого, выделанного мастером, камня, продолговатый узкий флакон. Сам сосуд стоил месячного жалования. Она остановилась напротив почетного места Иехошуа, низко поклонилась, церемонно, но с трудом сдерживая смех. Она приоткрыла флакон, чтобы они смогли услышать запах принесенного. Там был нард, густой запах мяты, специй и богатства. Запах прошел по всей комнате, прорезая насквозь пот, чеснок и прокисшее молоко. Это был дорогой подарок — люди сейчас несли им ценные вещи, и она не была первой, но нард был одним из редких компонентов Храмовых благовоний, привезенный из индийского Куша.
Женщина криво улыбнулась. Ее глаза закатились наверх. У Иехуды возник вопрос о том, как достался ей этот флакон, стоящий больше года работы обычного человека. Она взяла сосуд левой рукой и протянула правую руку к волосам Иехошуа. Тот улыбнулся женщине. Она прерывисто дышала, и грудь ее резко поднималась и опадала. Блеск пота покрыл ее тело. Иехуде показалось, что она собиралась бросить свое тело к Иехошуа, что случалось раньше с другими.
Вместо этого, она заговорила медленно и невнятно.
«Могу я помазать тебя?»
Иехуда ожидал увидеть улыбку Иехошуа — его способ вежливого отказа. Он бы отказался, но в доброте своей добавил бы, что ее подношение принято его душой, если не телом.
Произошло совсем другое.
Взгляд Иехошуа пересекся с жуткими остекленевшими глазами женщины.
Он склонил свою голову перед ней для помазания.
Она открыла сосуд. Масло потекло по волосам Иехошуа. Хватит, сколько можно, уже хватит. Кто-то бросился остановить ее — каждая упавшая капля была едой для двадцати человек, каждый пробульк стоил отяжелевшей козы, пары крепкой обуви, поля, золотящегося волнами пшеницы. Она засмеялась и раздавила флакон руками. Целое состояние полилось на Иехошуа, покрывая его голову, плечи, заполняя комнату густым, тошнотворным, удушающим ароматом.
Больше никакого другого запаха. Ароматы жизни — тел и животных, грязи и брожения — все эти запахи ушли, как если бы все звуки мира заглушил удар огромаднейшего гонга. Оставалось только это вычищенное благоухание, только этот запах свежесрезанной сосны. Прекрасный, да, по-своему. Но отвратительный в своей силе и из-за того, что уничтожил все остальное.
Женщина все продолжала хихикать, раздавливая алебастр на меньшие и меньшие кусочки своими промасленными, а теперь и окровавленными, руками. Одна из женщин протянула ей тряпку, чтобы та вытерла свои бедные руки. Этот жест не был простой добротой. Даже тряпка, промоченная в нарде, стоила чего-то. Женщина не сопротивлялась, когда ее увели к колодцу.
Дом быстро опустел. Никто не осмеливался приблизиться к этому запаху выброшенного напрасно добра. Пол был залит маслом.
«Черви насладятся этой благоухающей землей», произнес Шимон.
Там было лишь трое-четверо их, кто остались с Иехошуа. Кто никогда не покидали Иехошуа.
Что-то происходило внутри Иехуды. Как будто рвота, такое же неостановимое.
Иехуда спросил: «Почему ты позволил ей сделать это? Мы могли бы продать эти благовония и раздать деньги нищим вокруг нас. Стоило годового жалования любого человека».
Он сказал это тихо и быстро. Теперь ничего нельзя было сделать с нардом. Масло все еще стекало с лица и волос Иехошуа на пол, каждая капля — еда, одеяло, горсть добротных семян. Каждый на улице мог почувствовать запах невероятной глупости, случившейся в этом доме. Половина города знала уже об этом, просто проходя мимо ворот. Земляной пол будет пахнуть так год или более того.
Иехошуа посмотрел на него ясным горящим взглядом.
«Иехуда», сказал он, оттряхивая прискорбно залитую голову, «Иехуда, почему ты стремишься увидеть все лишь одними глазами?»
Я — нет, захотелось ответить тому. Я увидел тебя моим сердцем, и ты привел меня сюда, в это место непонятное мне.
Иехуда когда-то услышал: если раввины говорят тебе, что день это ночь, а ночь это день, поверь им. Он подумал, что мог однажды поверить в такое. И не знал он сейчас, когда был счастливее: тогда, когда мог, или сейчас, когда уже более не мог.
Иехуда попытался проглотить сказанное, как нильский крокодил заглатывал целиком ягненка. Но не смог. Некоторые вещи нельзя воспринять, как правильные, как бы ты ни щурился, глядя на них.
«Мы бы могли продать», не успокоился он, «и накормить бедных».
«Ты думаешь, что я буду с тобой очень долгое время?» спросил Иехошуа. «Когда Бог обратит в прах весь мир, кто-то вспомнит о том, что какое-то масло пролили здесь на землю?»
И Иехуда закачал головой.
И Иехошуа добавил: «Если не видишь ты, как я могу сделать, чтобы понял ты».
Он шел позади группы, когда вышли они из Бетании, притворившись усталым, и бормотал он сам с собой, и слова из его рта учащали сердцебиение.
Он сказал вслух неровностям желтых холмов и низким кустам: «Все может быть оправдано таким образом».
И вновь произнес. Другими словами: «Если мир придет к своему концу, то как узнаем мы, что правильно и что неправильно?»
Он подумал о многих вопросах, которых задал бы учителю. А если бы женщина выбросила ящик специй в океан ради Иехошуа? А если бы она порезала себя лезвиями, как делают моабиты? А если бы она принесла в жертву свое дитя? Сколько выброшенного богатства, себя, жизни потребовалось бы для того, чтобы воскликнул он: «Хватит! Слишком много!»
В своем сознании он вопрошал его: «Сколько понадобится тебе? Разве не получил ты уже достаточно почета и уважения?»