Не нашел он в себе сил высказать это вслух.
Той ночью он был молчалив.
Иехошуа сказал: «Мы покинули Бетанию, а вонь того аромата все еще в твоей голове, Иехуда».
А он подумал: как смеешь ты знать меня так хорошо? Как смеешь ты натравливать меня на самого себя?
Но ничего не ответил.
В те дни он вновь увиделся с Калидорусом. Тот собирался покинуть их лагерь, и его рабы крепили ящики к повозке и готовили мягкое сиденье для долгой дороги.
«Ну», спросил Калидорус, «как идут поиски путей переворачивания небес с землей?»
Иехуда сказал: «Люди, кто предсказывают будущее по брошенным костям, говорят, что Иехошуа станет царем до Нового Года».
Калидорус полуулыбнулся.
«Станет он хорошим правителем, как ты думаешь? Установит надлежащие налоги и успешно проведет торговые переговоры с Римом, и поведет свои войска на север, чтобы защититься от нападений?»
Иехуда покачал головой.
«Человек, за кем пошел я, не хотел стать царем».
«Ты знаешь, я верю, что то же самое сказал Кесарь, когда взял власть. Кажется, это происходит с каждым. В это время особой необходимости, говорят они, я должен взять больше власти, чем обычно, и она будет возвращена людям в свое время. Каким-то образом, это время всегда остается временем особой необходимости. Черезвычайно удивительно, какой соблазнительной может оказаться корона».
Иехуда хмуро посмотрел на него. Калидорус был богатым римлянином, а потому — более могущественным, чем кто-либо из всех знакомых Иехуды.
«Почему ты здесь, Калидорус? Здесь, в Иудее, я хочу сказать. Зачем здесь?»
Калидорус пожал плечами. «Мне нравится климат. Из-за осенних дождей в Риме взвоешь. Большинство моей торговли идет отсюда. Бывают интересные люди, А Рим не…» Он замолчал, сжав губы. «Мне бы хотелось говорить то, что я думаю, Иехуда. Когда-то это было основанием для создания Рима, как говорят, а теперь каждого противостоящего Кесарю шпионы быстро находят „замышляющим измену“ и, как становится очевидным», он засмеялся, «наши поэты удаляются в ссылку за дерзкие стихи. Я могу говорить здесь более открыто, чем я смог бы в Риме. Здесь я никому не угрожаю».
Иехуда заморгал глазами.
«Даже римский гражданин? Даже ты должен считаться с этим?»
«Даже я, Иехуда, являюсь подданым Тибериуса Кесаря, человека со всей возможной властью в мире, и у которого нет никакой идеи, на что потратить ее».
«А если ты замыслишь заговор против него», спросил неожиданно смело Иехуда, «ты смог бы пойти на такое?»
Калидорус резко взглянул на него.
«Никому нельзя говорить, что он — бог, пока он жив», наконец произнес он. «Не помогает доброму мышлению».
Теперь он понимает, что изменилось его сознание. Он поставил себя выше других, потому что никогда не садился в круг, прося о благословении, горя желанием сесть по правую руку учителя. Но замечал он то, кто сидел где. Его глаза постоянно искали тех, на кого устремлялись благосклонные взгляды, кого тут же выделял своим одобрением.
Он попытался вновь, вечером, когда другие заснули. Он всегда спал некрепко и недолго. Иехошуа, похоже, совсем не спал в те дни. Он нашел его, сидящим у раскаленных углей костра: раздувал их и возвращал их к жизни, зажигая прут от прута, передавая веткой к ветке.
Он попросил: «Объясни мне».
Иехошуа пожал плечами. «Сосуд уже был разбит. Что бы я смог сделать? Лишь пристыдить ее».
«Ты мог бы остановить ее».
«Возможно».
«Ты мог бы сказать слова против ее поступка. Чтобы никто не сделал так еще раз. Теперь другие придут с такой же идеей».
«И если придут, то в чем тут вред?»
Иехуду охватило ощущение, словно змея пробиралась к его горлу, затыкая дыхание. Он подумал: это демон. Во мне — демон, и мой друг не видит этого и не может выгнать его наружу.
«Вред», начал он. И остановился. И подумал.
«Мы здесь не ради твоей славы», наконец закончил он.
И Иехошуа улыбнулся.
А Иехуда сказал: «Мы здесь не прославляем ТЕБЯ. Не твое имя, а имя Бога. Не твои слова, а слова Бога. Не тебя, и никого из нас. А что-то большее, чем мы. Бедных, увечных, потерянных. Помочь им, а не делать из тебя маленького бога. Идола».
Впервые он задумался об этом. Мысли не пришли, пока он не стал говорить. Он задыхался, сердце забилось быстро и громко в его ушах, заболела грудь.
«Ты завидуешь?» спросил Иехошуа.
У них был разговор об этом ранее. И Иехуда признался в своей зависти добровольно и почувствовал после того радостное облегчение. Он хотел бы согласиться и упасть в объятия друга, и снова стать свободным от всего.
Он медленно покачал головой.
«Это не потому, что я хочу твоего», сказал он, «а потому, что ты используешь свое неправильно».
И Иехошуа пожал плечами и ответил: «Что мое, на то есть право мое пользоваться, как хозяин приказывает слугам своим делать одно и оставить в покое другое».
«Так и с любовью тех, кто следуют за тобой? Мы тоже принадлежим тебе?»
Иехошуа взглянул на него: темно-коричневые глаза, чистые, ясные.
«Только если ты этого захочешь, друг мой дорогой».
Был ли в этом приказ? Желание? Предложение? Или просто понимание двух старых друзей друг друга? Путь наружу всегда прост. Нужна лишь смелость.
Потерять веру сродни обретению веры. Та же самая радость, тот же самый ужас, то же самое уничтожение себя в экстазе понимания. Тот же самый страх, который пройдет, и та же самая дикая надежда, которая на этот раз не пройдет. Придется потерять веру много раз прежде, чем потеряешь веру в саму веру.
Иехуда ушел из лагеря перед рассветом. Он ликовал. Небо простерлось над головой. Огромная луна клонилась к горизонту, звезды веселились в их черном море. Они превратили камни холмов Иерусалема в серебро, в опал и в кости. Воздух был чист и прохладен, подобно колодезной воде, и весь дом Израиля спал сладким предрассветным сном с мягким дыханием и кротко обнимающими руками. Он ощутил, как мир зашевелился под подошвами его обуви, когда выбрал он свой путь по каменистой стороне холма вниз к городу, еле заметным толчком, потому что вся земля была с ним, настаивая и подталкивая его. Ночь была благая. Бог, и знал он о том, смотрел на него и улыбался ему.
Это же Бог удержал других последователей громко спящими, когда ушел он, и Бог сделал ночь безоблачной, луну яркой, чтобы он нашел свой путь. Бог коснулся его головы прохладной спокойной дланью и сказал тихо ему в ухо, чтобы никто не услышал: «Пришло время, сын мой, время для того, чтобы наступил конец».
Он прибыл в Храм, когда крохотный кусочек рассвета начинал пробираться к небу. Будто Бог окунул свой большой палец в ярко-желтую пыльцу и провел им по краю тонкого пергамента мира. Этот день будет особым.
Во внутреннем дворе спали люди, их головы покоились на полных заплечных мешках, а продавцы жертв — под своими столами, и только священники уже занимались своим делом. Они очищали от старого пепла священные кострища прошлого дня и мыли ступени и плиты. Каждое утро и каждый вечер — ягненок. Они скоро принесут первую жертву. Как же можно было представить себе, что все их дела могли бы переменить этот неизменный порядок вещей?
Внезапно он ощутил себя ребенком, играющим сейчас в какую-то игру. О чем они думали, когда представляли себе будущие действия? Разобрать великий Храм по камню? Победить римскую армию? Поменять традиции, переданные нам Моисеем? Думали ли они о том, чтобы занять место Бога?
Словно ребенок, вернувшийся из игры, словно кающийся грешник начавший молиться, словно слуга повинующийся хозяину, Иехуда тихо переговорил с одним из священников. Тот был человеком в возрасте шестидесяти лет, с окладистой седой бородой — будто отец для Иехуды.
Иехуда сказал: «Я пришел, потому что знаю, что вы ищете Иехошуа из Натзарета».
Священник тяжело кивнул головой.
«Я знаю, где он», продолжил Иехуда. «Я могу отвести к нему».
Священник вновь кивнул, три раза, и произнес: «Пойдем со мной».