«Если нальешь в горшок», говорит она, «и поставишь кипятиться, мы сможем заварить иссопный чай». Она кивает головой на куст засохших листьев, свешивающихся с потолочной балки. «Еще есть вчерашний хлеб».
Здоровой рукой он вновь поднимает ведро, наливает воду в горшок. Ставит горшок на камни поверх огня. Она шевелит дрова палкой.
«Ты не хочешь говорить со мной».
Его голос не обвиняет. Он спокоен.
«Нет», говорит она.
«Ты же позволила мне помочь тебе».
Нет никакой горечи.
Она пожимает плечами. «Разве не читаем мы: „Повелитель возместит тебе за работу твою“? И разве работать — нехорошо это?»
Он смотрит на нее и смотрит. Правда, что нечасто встретишь женщину со знаниями, но и подобное все же бывает. Все люди их городка знают свои части текста; кое-кто из женщин могут лучше ее цитировать Тору. Она понимает, что ему неинтересна Тора.
«Скажи мне опять», говорит он, «или что-то другое».
Она качает головой.
«Если хочешь учиться, то учителя получше меня. Иди и найди себе учителя».
А он отвечает: «Я уже нашел. Мой учитель больше не может учить меня».
Вода закипает. Она переливает в кувшин, отрывает и кладет сухие листья в воду и наливает чаю в небольшую глиняную чашку для него и — для нее. Колодезная вода хороша, благодаренье Богу. Незамутненная и чистая и со вкусом старых камней.
«Если ты хочешь работать, то ты точно послан Богом. Если будешь работать, то я буду кормить тебя до весны, когда ты должен будешь вернуться к своим».
В нем столько счастья, когда она произносит эти слова, и ей становится понятно, что она для него сделала.
Она часто вспоминает одно. Ничего особенного. Когда ее первый сын был еще младенцем, и она была молодой женой, а ее муж был таким молодым и сильным, что мог приносить большие камни на постройку овчарни. В той части их жизни, как вспоминает она, они проводили вечера, разглядывая их спящего сына. Каждый первенец кажется чудом. Старые женщины рассмеются и скажут: после шестого она забудет, как зовут новорожденного.
Но он же был их первенцом. Иосеф, ее муж, сделал люльку из сплетенных ветвей. Иехошуа было удобно на меховой постельке с одеяльцем из овечьей шерсти.
Она вспоминает, что там был скорпион. Все произошло между тем, как она посмотрела на него, отвернулась и опять посмотрела. Младенец спал, она взглянула в сторону, и тут появился желтый скорпион в его колыбельке. Напротив его сердечка. Желтые скорпионы — самые опасные. В ее детстве одного мужчину из ее поселка ужалил такой же желтый скорпион, с таким же ядовитым хвостом. Он умер от этого, трясясь, покрываясь потом и зовя свою мать. Он был сильным мужчиной сорока лет.
Она посмотрела на скорпиона, сидящего на груди ее спящего дитя, и ни о чем не успела она подумать. Каждая мать знает, как это бывает. Не было никакого взвешивания одной мысли против другой. Она протянула руку к люльке, схватила скорпиона, бросила на землю и раздавила подошвой обуви, забрызгав пол желтой мерзостью.
Она сделала все стремительно, но скорпионы стремительны тоже. Он оцарапал жалом кожу ее руки, оставив еле заметную красную царапину на ее теле. По прошествии дня ее рука становилась все горячее и тяжелее, и заболели конечности. Сердце ее застучало, колени ее заплетались. Она подумала: я умру, как тот человек в поселке, но лучше так, чем умрет мое дитя. Когда Иосеф вернулся вечером с поля домой, ожидая ужина, он нашел ее лежащей на соломенном матрасе с горячей сухой кожей и остекленевшими глазами у с плачущим младенцем в ее руках.
Три дня она была такой. Иосеф приносил ей колодезной воды, и она немного пила ее, и потом ее рвало, а младенец плакал непереставая, пока Иосеф кормил его козьим молоком. Но в конце третьего дня лихорадка прошла. Иосеф должен был принести ей горошок для мочи, потому что она не могла выйти из дома. Ее правая рука и правая нога — на эту сторону пришелся укус скорпиона — онемели, словно стали упавшими ветками.
Она выздоравливала медленно. Было тяжело с младенцем, но тогда еще она была молодой и сильной, и с Божьей помощью ей становилось лучше. Ее правая рука так и не стала такой же проворной, как ранее. Все еще медленнее своей левой соседки, все еще не сжимает кисть в плотный кулак. Она не может шить иглой правыми указательным и большим пальцами и потому выучила себя шитью левой рукой. Но она никогда не жалела о сделанном, глядя на то, каким высоким, умным и сильным он рос. Когда он стал взрослым мужчиной двадцати лет, она начала благодарить свою правую руку за спасение его жизни. Ее руку и Божье провидение.
Да только весь этот прошедший год она думает: для чего? В чем смысл всех этих тысяч и тысяч поступков любви и труда, чтобы взрастить ребенка? В чем смысл всего этого, зная, что произошло, и что он не оставил после себя внука или внучку, чтобы утешить ее?
Тот юноша, Гидон, работает тяжело — по крайней мере, ничего не скажешь против этого. Ее взрослые сыновья помогут ей, если она заболеет, но теперь у них есть свои семьи, а Иов, младшенький, слишком мал для того, чтобы смог что-нибудь поднять и отнести. Он пасет овец, но мыслями он с трудом продолжает следить за ними. Гидон может лишь думать о чем-то одном, и эта его особенность и пугает и удивляет ее с первого дня их встречи. Он очистил поле, которое оставалось неухоженным после того времени, когда ее муж Иосеф был с ними. Они смогут высадить там через месяц пшеницу или ячмень.
Он не задавал ей больше никаких вопросов. Она не вспоминала словами Иехошуа. Когда она говорит о своих сыновьях, она уточняет «мой сын Иермеяху, второй» или «мой сын Иехуда, четвертый». Чтобы он знал и не подумал, что она хочет его вопросов. Он спрашивает ее иногда о Торе. Она поучила его немного. Трудно удержаться, когда он так явно тоскует по учению.
Он видит, как она, однажды, дает еду одному из нищих, проходящих даже по такому захолустному городку. Это — слепая женщина, стучащая палкой и с кучей игрушечных куколок, выстроганных из дерева, в ее заплечном мешке. Мириам украдкой кладет несколько яблок в мешок женщины прежде, чем та уходит с другими такими же путниками.
Когда та уходит, Гидон спрашивает: «Мой учитель сказал, что бедность всегда будет с нами».
Ей трудно удержать себя.
«Если он не был глупцом, он хотел сказать, что каждый из нас может найти человека, у кого меньше всего, чем у нас. Ты разве не знаешь, что каждый еврей обязан давать что-то милосердию? Даже нищие должны».
«Расскажи мне больше», просит он.
И она учит его тому, чему обучилась она, когда ее родители отвели ее послушать великого Ребе Хиллеля о том, что наша обязанность — возлюбить друг друга, и это — самая высшая из всех заповедей Бога. И что обязанность милосердия распространяется даже и на наше тело, и мы должны заботиться о нем, потому что наши души гостят в нем.
Он желает матери, этот юноша — так читает она в его поведении, и садится он в пыль у ее ног, слушая ее слова, пока не наступает время ужина, и прибегают шумные и голодные дети. Он желает, чтобы мать заметила, что он — здесь и готов к учению.
Позже Иов и Михал засыпают, и она идет к очагу, прикрыв огонь золой и углями, чтобы он горел медленнее ночью. Гидон, все еще в доме, стоит, прислонившись своим длинным, тонким телом к стене, и строгает деревянную палку острым концом своего ножа.
Она спрашивает: «Кто — твои люди?»
Он отвечает: «Моя семья — те, кто верят в то, что верю я».
Она слышала о таких группах людей. Ессеи — они живут вместе и следуют одним обычаям, хотя и не родственники — и еще группы поменьше числом, которые следуют одним принципам и собираются вокруг своего учителя.
«И где же они?» спрашивает она, ожидая, что он назовет какую-то группу людей, живущих в пещерах или в пустыне, или в лесистых холмах у Иерусалема.