Первосвященник ожидал человека большего размера — животное с железными мускулами и ростом с башню. И, молодой человек, почему он ожидал подобного? Скорее всего из-за того, что тот вел войну с энергичной подвижностью. Помпею было сорок пять лет, без ярких черт лица, и морщины на лбу говорили о часто поднятых бровях. Возможно, у него когда-то были мощные мускулы, но сейчас он заплыл жиром. На нем не было военных доспехов, а лишь — тога его положения, будто он собирался посетить Сенат.
Его центурион обратился к Первосвященнику.
«Помпей, командующий Восточными легионами и флотом Понта Эвксийского, триумфальный завоеватель Испании, консул Рима, первый человек Римской Империи, первый среди равных, предлагает…»
Центурион продолжал говорить. Первосвященник посмотрел на лепешку, которую он держал в руке. Мука, масло, вода испеклись в хороший хлеб. Он раскрошил лепешку и положил крошки в огонь, следуя своей обязанности. Языки пламени замерцали зеленью и синевой. Он смотрел, как горел хлеб.
Центурион, разгневанный отсутствием ответа, грубо схватил Первосвященника за руку, готовясь ударить, но единственное слово Помпея остановило его.
Помпей жестом указал своим солдатам, чтобы те вложили оружия в ножны. Вместе, они наблюдали, как горел хлеб точно так же, как сгорали лепешки, ягнята и быки на жертвенниках Рима в подношениях их собственным многочисленным богам. Каменный пол был густо залит кровью убиенных, и тела еще оставались теплыми. Сладкий запах тлеющих масла и муки прошил нитью вкусного аромата сквозь железистую вонь крови. Лепешка догорела до конца. Помпей пробормотал слово. Центурион вынул меч, схватил священника за подбородок, дернул рывком назад и перерезал ему горло.
Таким было последнее подношение свободного человека в Храме.
Помпей не был невеликодушным человеком. Его иудейские осведомители проинформировали, что смертельной обидой для евреев было то, что посторонний вошел в святую святых Храма. Запрет, который, конечно же, трудно было соблюсти, но, несмотря на это, он учтиво обошел весь Храм, разглядывая обстановку и предметы, и писец записал полный список содержимого здания.
Сколько талантов золота?
Две тысячи.
Что это за золотые изделия?
Светильники, лампы, стол, чаши.
Пряности?
Так точно, много ящиков, целое состояние.
Из-за того, что на него произвели большое впечатление люди, которых он покорил, из-за того, что он больше не хотел унижать их, он позволил им сохранить их священные сокровища. И из-за того, что он захотел донести до людей великодушие Рима и его величие, он созвал других священников, отдыхавших в тот день от службы в Храме, и приказал им очистить внутренний двор от крови и тел их друзей и вновь начать службу. И в этом он оказался невероятно милосердным завоевателем.
Должность Первосвященника, конечно, была могущественной, и ее нельзя было просто передать по старшинству. Помпей назначил своего знакомого на это место — еврейского принца, который более всех помогал во время осады, и чьи люди сражались на стороне Рима. Этот дар очень подошел верному союзнику. Решив это, Помпей оставил гарнизон в Иерусалеме и с триумфом вернулся в Рим.
Так это было. И все, что произошло потом, последовало за этими событиям.
Мириам
Говорят, оттуда, с холмов — мертвый юноша. Или, может, почти мертвый. Пастух Ефраим нашел его, когда искал потерявшегося ягненка, и было непонятно — как долго лежал он в неглубокой пещере между тропами. Откуда шел он? Неизвестно. Одежда, похоже, была сшита в Шомроне, а обувь — в Галилее. Крепкая обувь, как сказал Ефраим, утверждая, что юноша потерялся. Крепкая, а все равно, ведь, он даже не попробовал перейти те холмы. Шесть последних ночей были холодными — одна за другой. Шел снег, хотя уже близится весна.
И все же, если он умер, его надо похоронить, а если не умер, то надо попытаться, по крайней мере, вылечить. Они положили его на спину мула и доставили в Натзарет. Там его видит Мириам. Он дышет, еле-еле, короткими глотками, и его закутали в шкуры. Они везут его, и появляется толпа, чтобы увидеть — может, он чей-то двоюродный брат? Чей-то племянник? Зачем он шел в Натзарет в такое время плохой погоды для путешествий? Никому он не знаком. Они приводят Мириам, на всякий случай, чтобы хорошенько разглядела. Мать сможет узнать своего сына, как бы тот не изменился. Хотя, понимают они, что нет надежды, и он лет на десять моложе. На всякий случай.
Ее самый младший сын Иов дергает за подол и говорит: «Кто это, има? Кто это? Почему он так выглядит, има?»
Она поднимает Иова и передает его своей подруге Рахав, а сама пристально разглядывает человека, лежащего на спине мула. Полумертвый юноша — не ее сын. И как он мог бы оказаться им? Она замечает, что два пальца на правой руке почернели. Он потеряет их, будет больно. Если повезет.
Они привозят его к дому вдовы по имени Амала и укладывают его с собаками, чтобы согрелся. Он спит всю ночь, хотя ожидалось, что умрет, и наутро начинает приходить в себя, понемногу, хлопая веками и всасывая воду с мокрой тряпки. Боль от почерневших пальцев заставляет его бесперестанно стонать, даже во сне — низким тоном вопля, как у брошенного младенеца. Он дрожит, истекает потом и держит больную кисть клешней. Они боятся прихода лихорадки. Они приводят кузнеца, который делает свое дело по-доброму, что означает: как можно быстро. Больной кричит, конечно же, придушенным воем испуга, но той же ночью он отпивает немного супа и засыпает глубоким сном. Он все еще не назвал себя, хотя понимает, когда говорят «суп» или «вода». Они задаются вопросом: еврей ли он, или, может, сириец или грек?
Четыре дня минует, пока начинает он говорить. Они по очереди кормят его бульоном из костей и хлебом, замоченным в молоке. Шепот проносится между ними. Он не такой молодой, как показалось из-за его вещей, но морщин на лице больше его возраста. Еще нет цельной бороды — лишь кусты. Ему — пятнадцать или шестнадцать лет. И где его народ? Есть один очевидный ответ. Каждый год какой-нибудь небольшой город восстает против Рима и отказывается платить налоги, не имея возможности — и часто это правда: они не имеют возможности платить. И сборщики налогов сообщают о восстании, и посылаются солдаты. Каждый год какие-то города и поселки сжигают дотла, мужчин убивают, их жены и дети спасаются бегством. Не похоже, чтобы юноша своим возрастом мог оказаться чьим-то вожаком, за кем охотились бы солдаты. Не похоже, чтобы он мог принести опасность сюда. И все таки, старейшины шепчутся между собой.
На четвертый день, когда вошли они, чтобы накормить его супом, они видят, что он очнулся и гладит собаку одной рукой, прижимая больную кисть к груди. Он что-то шепчет собаке на добром, понятном арамейском языке.
Он виновато смотрит на Амалу и Рахав, вошедших в комнату с его супом. Он понимает, что они слышали его речь. Его здоровая кисть погружена в шерсть собаки, и животное вздрагивает и скулит, почувствовав его напряжение.
Рахав ставит поднос на пол, чуть подальше от досягаемости его рук. Она складывает руки на груди. Она смотрит на него. Дети Рахав — самые вежливые в городке, в большинстве из-за страха перед ней.
«Ну», говорит она, «мы кормили-поили тебя. А теперь — кто ты?»
Юноша смотрит то на Амалу то на Рахав. Потом смотрит голодными глазами на суп.
«Это Натзарет?» спрашивает он. «Я добрался до Натзарета?»
Они отвечают, что так и есть. Он добрался.
Лицо его меняется выражением. Он усаживается, выпрямляя осанку, выставляя нижнюю челюсть вперед, словно перед лицом трудной работы.
«Натзарет в Галилее?»
Они вновь соглашаются с ним. И они никак не могут определить: рад ли он или напуган, из-за заблестевших глаз на его лице.
«Город Иехошуа-Учителя?»
И Амала переглядывается с Рахав жалостливым сожалением. Конечно же. На улице играет малыш Иов с другими детьми. Рахав посылает его домой за матерью Мириам.
Раввины говорят: со смертью близкого человека меч подносится к твоему горлу, и куда бы ты не повернул голову, меч всегда будет перед тобой.
Так и она теперь. Когда она молет пшеницу, она думает о нем. И когда замачивает одежду, она думает о нем. И когда ее младший сын Иов бежит к ней — да, это ее Иов, глупыш, у кого застряла рука в горле кувшина, но он так и не отпустил инжир, и его так и нашли. Но он в то же время — тот ее первый малыш, ее старший сын, тот первенец, который вечно застревал в грязи у курятника, зовя «Има, има!» — «Мама! Мама!» Она постоянно теряется от двойного видения.
Иов говорит что-то. Он пинает камень. Снег превратился в кашу, и нити дождя скоро совсем растопят его. Носком ступни он ковыряет землю — дыру от откатившегося камня..
«Не делай так», говорит она, «сотрешь обувь».
А он смотрит на нее обиженно из-за ее резкого тона, хотя она совсем не хотела этого.
«Но, има, има, ты меня слышишь? Они тебя зовут, в доме Амалы, они тебя ждут! Они хотят, чтобы ты пришла и посмотрела на человека с половиной руки!»
Она спрашивает — зачем, но рот его кривится, а глаза расширяются, и она понимает, что он не хочет отвечать. И тогда у нее возникает мысль — что происходит.
Ожидающие женщины у дома Амалы ждут не ее. Они безмолвны, когда приближается она, и большинство их отводят глаза в сторону. Кто-то из них касается ее спины и плеч. Остальные просто напуганы. Они хотят узнать: этот юноша — наказание ли для них за нее?
Внутри пропахшей дымом, темной комнаты сидит он на наваленной сеном сиденье. Кто-то дал ему шерстяную безрукавку с толстой робой поверх. Из-за одежды он выглядит потолстевшим. Когда входит она, он встает, слегка шатаясь, чтобы поприветствовать ее.