Весь мир устроен расходящимися кругами вокруг этого места. Есть мир за пределами земли Израиля, а внутри лежит сама земля Израильская. А внутри нее находится город Иерусалим. А внутри него находится Храм. Внутри Храма — двор для не-евреев, а внутри того — двор для женщин еврейских, и внутри, все ближе и ближе к святому месту — внутренний двор для мужчин-евреев, а внутри него — двор для священников. И внутри того двора для священников, в самом центре Храма находится сама причина сооружения мраморных коллонад, самого города, страны, мира. Сердце Храма — святейшее место всего создания.
Комната Святая Святых — небольшой правильный куб в десять локтей на десять локтей и на десять локтей. Мраморный постамент показывает, где стоял ковчег Завета пока не был утерян — или спрятан, и потеряно знание о месте его укрытия — во время Исхода. Больше там нет ничего, и комната пуста. За исключением Бога. Здесь находится Бог.
И на Йом Киппур, когда Бог приближает лицо свое к земле, когда более всего слушает он и наблюдает за людьми Его, в тот самый день Первосвященник Коэн Гадол заходит в одиночку в эту комнату. В одиночку кладет он благовония на раскаленные угли и разбрызгивает кровь, и падает потрясенный на камень в присутствии Бога. В одиночку бормочет он молитвы холодному гладкому полу и закрывает накрепко свои глаза, и тело его начинает трястись. И голова его наполняется запахом благовоний и речью Бога, неописуемой словами нашими, и даже Сам Бог говорит в Торе, что — Его словами — люди слышат лишь видимое и видят лишь слышимое, и нет никакой возможности описать Всемогущего.
И, как часто бывает в последнее время, Первосвященник не выживает после этого испытания.
А из-за того, что квадратная комната настолько свята для них, и они скорее умрут, чем осмелятся войти туда, нарушив прямой запрет, они вытянут тело за веревку, привязанную к его щиколотке. Всегда подобное наводило ужас на них. Если человек не выживал, то, жертвуя им, люди понимали, что Бог не оставил их.
После прихода римлян, конечно. С тех пор, как Помпей прошелся в своих железных сандалиях по святой комнате. С тех пор, как рухнули стены, и сокровища сосчитал римский писец, вытирая свой нос тыльной стороной ладони, когда считал золотые сосуды, сделанные в разное время для жезла Моисея.
И, что ж, из-за людей самих. Первосвященники, которых когда-то выбирали между собой священники, учитывая мудрость, святость и силу духа, теперь стали слугами Кесаря, отобранными Префектом Пилатом за другие, более практичные качества. Появились люди, купившие подарками Пилату свое назначение Первосвященника.
Они-то как раз не всегда выживают.
И этот груз несет Каиафас каждое утро, когда просыпается и чешется, и целует голову спящей жены, и идет умываться, и, надев церемониальные одежды, начинает службу каждый день. Сегодня — обычный день, и завтра тоже будет обычным днем, и день после этого не будет отличаться от других дней. Но раз в год ему придется выдержать присутствие Всемогущего и увидеть: достоин ли он жизни.
У него есть подозрения о своей жене.
Он наблюдает за ней во дворе храма: намасленные благоуханиями волосы, плотно закрытые платком, как у любой благопристойной женщины, и кувшин с водой, обхваченный рукой. Он видел, как она попросила левита Храма по имени Дарфон пригнуть ветвь дерева, чтобы она смогла набрать немного налившихся солнцем фиников. Нет, улыбнулась она, не тех — те еще не стали мягкими. Ей не нравятся, когда финики хрустят на зубах. Она хочет их с той ветки, где они — потемневшие и сладкие.
Левит Дарфон подпрыгивает вверх и хватается за ветку обеими руками. Рукава задираются, обнажив мускулистые коричневые руки и тугие колечками волосы, как у молодого барашка. Она улыбается, а он следит, как смотрит она на руки мужчины и на его крепкие ноги, отпрыгивающие от земли, и как она поднимает свою руку лишь слегка от локтя и срывает мягкий теплый финик. Она срывает два финика. Она прижимает один к своим губам, облизывая коричневую кожицу своим маленьким розовым языком. Она дает другой Дарфону. Тот скромно принимает финик, улыбаясь ей через прикрытые ресницы, и кусает плод коротким, осторожным, голодным укусом.
Каиафас, наблюдая, представляет себе волка, спустившегося с гор — худого, изголодавшегося. Представляет, как волк преследует его жену, загнав ее в штольню, усеянную камнями и разбитыми горшками. Представляет, как рычит волк в прыжке, нацелившись перегрызть ей горло.
Или, как представляется ему, синяки расползаются по ее лицу, и глаза краснеют от ударов, и ее шея покрывается алым и синим цветом. Представляет, и руки его ощущают, как хорошо это было бы — бросить ее на землю, не потому, что он не любит ее или не желает ее, а потому, что надо платить болью за боль.
Он — не кровожадный человек; он принес в жертву достаточно много молодых бычков и годовалых барашек, чтобы понимать драгоценную хрупкость жизни. Его удивила сила его ощущений, и как они набросились на него, словно некий волк, преследовавший его рядом или изнутри всю его жизнь.
* * *
Лето в разгаре. Пейсах давно прошел. Солнце обжигает холодные мраморные площади Храма и северные городские врата, куда привели гуртовщики жарких и вонючих овец на мясо. Солнце нагревает рынок, где продавцы фруктов лениво сгоняют пальмовыми опахалами мух от своих товаров, и шлепают ослиные хвосты, поднимая облака мошкары. Оно прожаривает дома богачей и хижины бедняков, оно превращает пруды в теплые лужи, пузырящиеся водорослями и лягушками. В сознаниях Царя, Правителя, Префекта, солдат, священников и крестьян оно вызывает дурное предчувствие голода: а если не будет дождей? Дожди приходят по воле Бога, и почему бы ему не захотеть этого, но были года, когда дожди не пришли. Иерусалим томится от жары, не в силах сделать никакого движения — медленно соображающий и раздражительный. Но даже если Иерусалим недвижен, никто не скажет, что он впал с спячку.
У Префекта Пилата — перстень с изображением головы волчицы. Волчица — символ Рима, конечно же: в другой комнате у Пилата есть небольшое святилище, посвященное Бого-Императору Тибериусу, а над ним висит картина, где Ромулус и Ремус сосут соски волчицы-матери. И, подобно волку, Рим охотится большими стаями. И, подобно волку, Рим защищает своих, но тем, кто за пределами его круга, достаются одни лишь клыки. Перстень Пилата, надеваемый на третий палец длинной костлявой правой кисти, представляет собой большой диск янтаря с вырезанной на нем головой волчицы, обнажившей свои клыки. Когда Пилат бъет рукой по столу, яркий летний свет отблескивает от острых срезов и линий изображения, отчего оживают клыки и моргают глаза.
«Три месяца!» кричит он, и затем напускным образом успокаивается, хотя Каиафас уже видел подобное у него, и повторяет себя более тихо: «Три месяца».
Каиафас бесцельно смотрит в точку позади головы Пилата, где в нише стоит небольшая статуя Марса, держащего меч. В городе вспыхнуло бы восстание, если бы люди узнали, что он хранит своего идола так близко к святилищу. Четыре года назад произошли волнения, когда он привел новый гарнизон солдат в город, раскрыв флаги с изображениями головы Кесаря. Здесь запрещены образы кумиров, идолов или кого-то еще в такой близости к Храму.
«Ты глуп, Каиафас?» медленно спрашивает Пилат. «Из-за того, что ты глуп? Из-за того, что ты не понимаешь, чего я требую все эти три месяца? Нужно ли мне сказать еще медленнее, чтобы ты последовал моему требованию? Мне. Нужны. Деньги».
Каиафас облизывает верхнюю губу.
«Я все пытался объяснить…» начинает он, и слышит он, как его собственный голос начинает увещевать по-детски, и волк в его горле рычит, и неожиданно для себя он заявляет: «Это запретно. Это абсолютно запретно. Невозможно, что Вы спрашиваете».
Пилат вгрызается в него взглядом, и раздуваются его ноздри, и рот двигается безостановочно.
Он вновь бъет своей рукой по столу с такой силой, что подпрыгивает чернильница и разбрызгивается лужицами.
«Это возможно, если я приказываю! Город Иерусалим», продолжает Пилат, «умирает от жажды. В горах есть свежая вода, и есть люди, готовые начать строительство, и есть камни в карьерах. Посмотри!» Пилат великодушно простирает свои руки в стороны. «Посмотри на свой город». Иерусалим жарится в мерцающем воздухе окна. «Дай мне деньги из Храма, и я построю акведук и принесу воду с гор».
Каиафас начинает спрашивать себя, насколько он смог разозлить Пилата, что тот просто вытянет меч из ножен, висящих на стене, и зарубит его. Помни, говорит он себе, как ты сейчас уязвим. Помни, как быстро может покинуть тебя жизнь, словно жизнь молодого барашка под твоей рукой. А волк внутри него все не мог расслышать этих слов.
«Деньги Храма предназначены лишь для его нужд», говорит он. «Святой долг, завещанный нам Богом».
Он вспоминает вдов и сирот, приносящих свои крохотные подношения Храму, потому что они знают, что Бог довольствуется их жертвоприношениями, какими бы малыми они не были. Они несут добровольно. Эти деньги предназначены Храму. И не ему тратить их.
«На *** твоего Бога!» кричит Пилат. «Этот Храм завален золотом и украшен мрамором, и в то же время ни один акведук не приносит воды в южный район города».
«У них есть колодцы. Никто не страдает в Иерусалиме от жажды».
Пилат вновь бъет рукой по столу.
«Пятьсот талантов золота! Да вы не заметите их пропажи в своих сундуках. Мы могли бы начать добывать камень на этой же неделе!»