Властные игры, конечно же. Пилат мог бы послать запрос на деньги в Рим, но в его нынешнем положении он вряд ли бы мог ожидать их получения. У этого Каифаса есть много шпионов вокруг Правителя Сирии — прямого начальника Пилата. И он так же страстно хочет покинуть Иерусалим, как и Рим, каким он увидел его недавно. Ни один римлянин не понимает, как можно жить в городе, в котором не хотят видеть ни капли с акведука, несмотря на то, что чистой колодезной воды хватает для всех. А если он сможет убедить Храм в оплате своего проекта, то он сможет сухо, по-военному доложить, что люди «начинают понимать пользу римского правления».
Каиафас пожимает плечами. Этим жестом — он знает — он раздражает Пилата.
«Если Вы пошлете солдат», отвечает он, «я не смогу их остановить. Мои священники — не воины».
«О, нет», говорит Пилат, «я знаю, как все произойдет. Ты вынудишь меня послать солдат в Храм. И мы оскверним какой-нибудь неприкосновенный сосуд или материю очень оскорбительно на священном полу или потревожим дух благословенной овцы, или задышим неприлично в присутствии освященной навозной кучи. И потом будет еще одно восстание, и я вызову войска из Сирии и раздавлю его, и от всего этого они скажут…» Он моргает и останавливает себя. «Что происходящее причиняет беспокойство. О, эти *** люди!» Он стирает пот с бровей рукавом робы. «Никто не сможет пройти с одного края площади до другого края, не оскорбив древних традиций или какое-то племя, или еще что-нибудь».
Пилат тычет пальцем, указывая на Каиафаса. «Ты дашь мне деньги и скажешь им, что твой Бог приказал это. Скажешь, что тебе было видение».
Каиафас наклоняет голову, словно говоря «превосходная идея» или, возможно, «я попробую, но не могу обещать», или, возможно, «ты — глупец и держишься в этом городе на тонкой нитке». Он заканчивает разговоры с ним таким образом уже несколько месяцев. Кажущаяся уступчивость, но никогда не выполняя обещания.
Каждое утро и каждый вечер агнец приносится в жертву. Но это лишь начало. Каждое утро и каждый вечер сжигаются благовония на алтаре в Святая Святых. Каждый день менора заполняется свежевыжатым маслом. В Субботу — приношение муки, масло и вина. В новолуние — два годовалых бычка, баран, семь овец. Не говоря уж об особенных жертвоприношениях во время трех празднеств паломников каждый год, и на Новый Год осенью, и на Йом Киппур через десять дней после. И просьбы грешников, ищущих Божьего прощения весь год. И подношения мирных соглашений. И благодарные подношения за выздоровление или за спасение от какой-то опасности.
«И ты думаешь, что это все — просто?» Аннас сказал ему, когда он еще был молодым человеком. В то время, когда Каиафаса стали замечать в Храме и выделять между самими священниками. Аннас был тогда Первосвященником; он затевал подобные разговоры со многими молодыми священниками, которых начинал выделять среди других. «Возьмем, к примеру, благовония. Ты думаешь, что когда слуга из дома Атвинас приносит благовония, они появляются из ниоткуда?»
Каиафас, стараясь произвести впечатление на старика, протараторил выученные наизусть слова.
«В благовонии находятся одиннадцать специй», начал он, «ладан и мирра, и кассия, и нард, и шафран, и…»
«Ты себя послушай. Остановись. Пойми, сколько нужно, чтобы заполнить этот лист твоих слов. Откуда появляется шафран?»
Каиафас переминулся с одной ноги на другую. «Из цветов?»
«С одного лишь цветка, который растет обильно только в Персии. Нам нужен один мешок каждый месяц. Горсть шафрана — это десять тысяч цветков. Сто горстей находится в одном мешке. Сто человек, согнувшись, собирают цветы — вот, сколько нужно для одного лишь шафрана».
Каиафас посмотрел на внутренний двор Храма, где почти сто человек сновали по своим дневным обязанностям. Он медленно кивнул головой.
«Тебя это не впечатлило, как я вижу. Ты думаешь, что сотня людей, работающих на холмах в Персии — не так уж много ради величия Бога. Тогда слушай дальше. Они высушивают те крохотные кусочки на солнце. Они собирают их в мешки, а откуда появляются мешки? Кто-то должен выткать их, кто-то должен запечатать их нашей печатью. Они складывают мешки в крытые повозки, а откуда берутся эти повозки? Кто вырастил тех мулов? Повозку ведет сильный человек, и пять человек охраняют его. Они идут через горы и долины. По высохшим руслам рек. По пастбищам колышащей травы с кусачей мошкарой. Они сражаются с бандитами, которые пытаются украсть драгоценное сокровище. Ночью они спят по очереди. А вдруг один из колодцев на их пути высох. А вдруг один мул умер. Они постоянно должны менять свой путь, спасаясь от засад бандитов. Они должны проверять мешки, чтобы не завелись черви или плесень, а если слишком много дождей, то шафран намокнет, и их дорога окажется напрасной. И, наконец, если повезет, они добираются до Иерусалима. И из всего возможного, знаешь, что более всего нужно?»
«Хитрость, ловкость», озадаченно ответил Каиафас, «все умение и знание, данные им Богом, чтобы избежать бандитов и сохранить их груз».
Аннас закачал головой.
«Тысячи опасностей угрожают. А чтобы сделать благовоние, нам нужен не только шафран, но и другие десять специй: ладан и мирра, нард и смола фенхеля, корица и имбирь, кассия и бальзамин, выжимка ладанника и вино с Кипра. И нам нужна соль из Содома, янтарь из Иордана, каршинский щелок. Подумай, сколько повозок везут их по всему миру. И пойми, что все они нужны лишь для благовония и более не для каких других священных нужд Храма. И ты прав, что хитрость, ловкость и умения необходимы, чтобы сделать их и доставить их к нам.
Но самое важное из всего то, что ничто не сможет произойти, если в каком-то месте на пути начнется война. Если армия осадит город, то повозка с шафраном будет реквизирована. Если озлобленные побежденные солдаты будут разорять вражескую страну, то и шафран сожгут. Если людей, собирающих плоды с деревьев и срывающих цветы, виноделящих и добывающих соль, заберут в армию, их работа останется несделанной. Чтобы все совершилось вместе, самое нужное из всего — это мир».
Аннас выпрямился во весь рост. Он был исключительно высоким человеком шести футов росту. «В этом и есть вся цель Коэна Гадола. Поддерживать службу Храма. Поддерживать мир. И нет ничего важнее».
Два человека приходят к нему со своим спором. Левит Натан виновато пожимает плечами, когда приводит их, и шепчет: «Я пытался разобраться сам, но два упрямых барана настаивают, чтобы их принял Первосвященник. Если ты прикажешь их наказать плетьми, я тебя пойму».
У него на лице появляется насмешливо-печальная улыбка, когда он низко откланивается и выходит из комнаты, бормоча: «Коэн Гадол, если его решения достаточно для вас, и вам не надо небесного гласа».
Они — продавцы из внешнего двора Храма. Они оба продают белоснежных, без единого пятнышка, голубей, которых приносят в благодарственной жертве женщины после родов и сохранно выздоровев.
Продажа птиц — угодная для Храма работа. Всего три-четыре семьи занимаются этим уже несколько поколений. Они разводят птиц в голубятнях на краю города, ловят их руками — ни одна косточка не должна быть сломана до жертвоприношения — и держат их покорными, кормя специальной смесью зерен, рецепт которой тщательно охраняется каждой семьей.
И вот, сейчас. Высокий сухопарый мужчина в возрасте пятидесяти лет с коротко постриженной бородой и свободно болтающейся на голове шапочкой стоит перед ним. Рядом с ним — невысокая женщина около шестидесяти лет с загорелой кожей и тяжелой походкой. Каиафас хотел было спросить каждого из них, в чем дело, но они не дали ему возможности заговорить.
«Я же старая женщина», заявляет она. «У меня не осталось никаких сил. Место, рядом с выходом, лучше всего подходит ко мне, потому что я не могу таскать мои вещи по всему двору».
«Тьфу», отвечает мужчина, «тьфу. Я полагаю, у тебя нет четырех здоровых сыновей, которых я видел, как они тащат твои вещи и твою лавку! Я полагаю, что те четыре здоровяка не угрожали моей Йоссии дубинками, чтобы она убрала свою лавку на самый конец двора».
«Мои сыновья никогда не будут угрожать», огрызается женщина, «пока их не спровоцируют. А разве неправда, что твоя дочь Йоссия подкралась за нашу лавку и выпустила всех птиц, приготовленных» — тут она выжимает впечатляющую размерами слезу — «для святого стола Бога, чтобы навлечь позор на весь дом Израиля?»
«Если она это и сделала, то потому, что она знала: ваша семья так низко пала, что стали ловить птиц сетями! Я видел, как тащили птиц со сломанными крыльями в вашу лавку, продавали за бесценок крестьянам, которые ничего не понимали в этом. Я видел, как они пытались жертвовать их, а священники отвергали, и пристыженные они шли покупать хороших птиц у меня или у моей дочери. Это вам надо стыдиться».
«Ты разносишь эту ложь о моей семье, чтобы люди покупали у тебя по раздутым ценам! Все знают, что ты разбогател на благочестии бедных!»
«Да вы сами разбогатели, позоря священный дом Бога!» кипятится он.
«Ты же все пытаешься украсть у старой женщины, которой осталось совсем немного лет жизни!» Женщина довела себя сейчас до полуистеричного плача.
«Это ты — лгунья и воровка!» Мужчина разозлился настолько, что лицо его побелело, ноздри раздулись, а кожа на шее начала краснеть пятнами.
«Видите, как он говорит со мной? В палатах Вашего преосвященнства!»
Каиафас продолжает молчать. Он наблюдает. Он ждет. Они находятся в комнате его дома, расположенного рядом с Храмом. Сквозь полуприкрытое окно, выходящее на внутренний двор, он может видеть приносимые жертвоприношения. Как сгорают лепешки и масло. Бог прощает грех, вызывающий жертвоприношение. Мужчина и женщина остывают после нескольких яростных обвинений, и дело не доходит до рукоприкладства.
Он улыбается своей дипломатической улыбкой — это обманное лицо он надевает на себя, когда приходится иметь дело с простыми людьми и с Префектом. Он — все сочувствие, сплошное уважение. Иногда он удивляется самому себе, как его рот продолжает говорить, а лицо сохраняет сочувственное выражение, хотя внутри его сознания он думает только, для примеру, о том, как его жена наклоняется, чтобы взять созревший финик из липких пальцев Дарфона, сына Йоава.