И правда то, что другие люди умирали в этом месте, и что священники должны были вытягивать их отсюда за веревку, привязанную за лодыжку. Только он не знает, что же убило их. Он молится, пока ладанный дым не заполняет всю комнату. А сердце его взывает к Повелителю, как взывает оно в его каждодневных молитвах к Нему, и наполнен он любовью к Господу своему. Но нет сверкающего света, нет звуков в цветах и формах, нет чуда и нет таинства. Нет силы, придавливающей его к полу, нет голоса, гудящего в его голове. Он молится, и это все.
И когда комната вся в густом ладанном дыму, он отдергивает занавеси и покидает пустую комнату. А люди радуются его возвращению к жизни из смерти, и теперь они знают, что Бог простил их грехи. А его собственные переживания тех моментов не имеют никакого значения.
Бар-Аво
Есть римские спортивные соревнования. Они называются «один из двух умрет, а толпа решит, кто — из них».
Они любят этот спорт. Это их самое знаменитое развлечение. Они играют в него рабами и захваченными врагами, они орут и подбадривают на таких зрелищах. Они выставляют двух мужчин — одного, скорее всего, с мечом и щитом, а другого с трезубцем и сетью — на круглых площадках запекшегося песка, воняющих потом и кровью других людей. И они приказывают: сражайтесь. А если те отвечают: мы не будем сражаться, то они говорят: тогда мы убьем вас обоих. Если хочешь шанса на жизнь, ты должен сражаться.
И когда один человек избит, окровавлен и еле дышит, лежа на полу, другой поднимает свой меч и смотрит на Правителя или на Префекта, или на Императора, который прислушивается к крикам толпы. В основном, люди хотят увидеть смерть, но если толпа кричит слишком громко ради какого-то понравившегося гладиатора, то этот человек может быть спасен ради схватки в другой день.
Таким вот образом, у Правителя или у Префекта, или у Императора появляется дар жизни в его руках. Таким вот образом, он представляется спасающим человека от смерти. Что далеко от правды. Он уже осудил тех двоих на смерть, которая придет к ним когда-то, может, в другом месте, если не здесь, ради одного лишь этого спорт, и вид происходящего радостен и ему и толпе. Это замечательный трюк — убить человека, когда всем кажется, что была спасена жизнь.
Когда приходит время для Бар-Аво взглянуть в лицо Префекта, он знает, что видит человека, который, как и он, убил стольких людей, что не помнит всех их имен или их количества, или как ощущалась смерть, вышедшая из его пальцев. Люди, как они, узнают друг друга, и Бар-Аво видит такое же узнавание в Пилате и его мысли: столько много, и все еще продолжаешь? Столько много смертей, и все еще не закончено?
Но Бар-Аво редко смотрит в свое прошлое, если сказать правду. Для человека, как Бар-Аво, все происходит лишь в настоящем. Как в драке, когда каждый удар должен достичь цели именно сейчас, и так же сейчас надо успеть уклониться от него, и только сейчас, сейчас. Такова его жизнь. Он всегда смотрит в лицо Префекта, и он всегда слышит крики толпы: «Баррабас! Баррабас!», и он всегда, всегда ощущает нож в своей руке и подходит к старику и старается, не представляя себе точно — зачем, успокоить его дрожание, и подносит он лезвие к его горлу и кровь покидает то тело быстрее вздоха.
Слева Гийора, а справа Я’ир, и они орут на солдат. Я’ир — короче, плотнее телом, с волосами на груди, хотя им всего пятнадцать лет. Гийора — высокий, атлетичный, подвижный. Он же, стоящий в центре, не особенно силен, не особенно быстр, но смел и умен.
«Давайте», кричит он солдатам, зная, что Гийора и Я’ир помогут ему. «Идите и схватите нас, если вам не так, ***, страшно!»
Похоже на игры, в которые они играли в детстве. Слабо залезть на то дерево? Слабо зайти в темную пещеру одному? Слабо прыгнуть в воду с того камня?
«Вы что, оставили свои яйца дома, самаританское отребье?»
Это придумал он. Я’ир и Гийора складываются пополам от хохота.
Он начинает скандировать: «Где яйца! Где яйца! Где яйца!»
«Слабо тебе попасть голышом в те солдатские щиты? Всего лишь голыш. Слабо тебе?» говорит он Я’иру.
Как сможет тот отказаться? Захочет ли он отказаться вообще? Когда голыш в его ладони такой блестящий и такой гладкий, а море щитов соблазнительно блестит. Я’ир смотрит на голыш, ощущая его касаниями пальцев. Какое-то мгновение им кажется, что он не бросит. Затем он бросает. Камень отскакивает от металла и откатывается по земле в сторону. И ничего не происходит. Солдаты, закрытые шлемами, бесстрастны.
На них смотрят и другие парни. Стоящие на улице позади них. Может, поддержат их, если понадобится, может, готовы убежать, если что-то начнется.
«Ну, давай», настаивает кто-то из них, «чем-нибудь побольше. Давай же».
Давай же. Вон тот кувшин, тот небольшой. Гийора, отважившись, раскручивается кругом и замечает темноглазых девчонок, наблюдающих за ними с крыши. Он швыряет кувшин, тот разлетается осколками, но солдаты все еще стоят неподвижно. В этот момент парни становятся еще больше в размерах, гордо расправляясь плечами. Они пахнут молодым потом и затаившимся гневом. Им вспоминается, как солдаты относились к ним, как те заталкивали их в линию на рынке, как солдаты смеялись над ними, как обвиняли их в воровстве, а они просто ходили и рассматривали, как обыскивали их, будто уличных воришек. Они подозреваемые только потому, что они — те, кто есть. Им вспоминается, как один из солдат пошел на прогулку с девушкой, которая им нравилась. И все такое происходит постоянно, опять и опять, и опять.
Давай же. Теперь твоя очередь, Бар-Аво. Он берет половинку кирпича, присматриваясь к его весу, затем швыряет его навесом по дуге. Кирпич ударяется о щит. От него остается вмятина, и парни хохочут и орут: «Посмотри, что ты наделал!», как сказали бы их матери. Они бросаются к солдатам, но останавливаются перед линией бронзовых людей. Они обмениваются насмешками и возвращаются назад.
Кто-то кидает булыжник. Он попадает солдату в голову, и тот падает. Удар не был сильным, и человек двигается, но парней охватывает на короткое мгновение шок. Бар-Аво видит, как он со стоном держится за голову. Вид неприятный, но в то же время возбуждающий. Что-то произойдет, все его тело ощущает это. Солдаты начинают выкрикивать злые отрывистые команды. Парни не понимают, потому что у солдат очень грубый акцент, и слова их — не арамейские и не еврейские.
Бар-Аво чувствует себя еще более сильным, и кровь разливается по всему телу, будто его сердце знает, для чего существует настоящий мужчина. Сейчас он будет мужчиной, здесь, без разницы — отцовством или нет. Солдаты начинают приближаться, держась вместе фалангой. Гийора мчится на солдат, рыча и кидая булыжники обеими руками, и он попадает в одного солдата, и тот падает, и линия фаланги редеет, потому что один из них решает броситься за обидчиком, хотя командир кричит на него, чтобы тот вернулся и не был идиотом.
Бар-Аво кричит, смеется и хватает руку друга, и они бегут, меняя резко направление, а кровь бурлит, и все тело поет и наполняется страхом и радостью, как у малыша, с которым играет отец, притворяющийся чудовищем. Они весело гикают, пробираясь между ларьков, карабкаясь по кучам бревен и досок, цепляясь за подлокотники и трубы на бегу, хватая грязь и осколки посуды и швыряя их в солдат. Похожее ощущение на то, когда с девушкой, хотя у них не было ничего подобного до того, но каким-то образом они уже знали, что делать.
Я’ир первым зажигает соломенный факел и бросает его в солдат вместе с кувшином масла, и огонь разбрызгивается по ногам солдат, вызвав их злой рев. Он смеется, услышав их крики, широко ухмылясь, а другие издают возгласы одобрения и начинают искать все, что можно поджечь и кинуть.
И теперь улица превращается в битву. Солдаты идут вперед, и парни отступают, но с каждым отступлением они причиняют все больше и больше урона врагу, и солдаты все больше становятся измотанными, а парни все глубже забираются в улочки, где им знакомы все, и каждый сможет укрыть их. Бар-Аво и Гийора протискиваются сквозь крохотную щель между домами портнихи Шуламит и продавца специй Закаи, сквозь совсем несуществующую щель, в ширину которой смогут пролезть лишь их худые тела, и ложатся они на мгновение на землю, отдыхая от смеха, страха и напряжения.
Они вскарабкиваются на крышу. Бар-Аво обнажает свой зад солдатам. Вся улица покрывается хохотом и криками. Три девушки, сидящие на другой крыше, наблюдают за битвой, шепчась друг с дружкой и хихикая. Парни замечают их и начинают выкаблучиваться. Гийора делает сальто назад, приземлившись на ноги, пока остальные парни внизу кидают горшки и бутылки. Девушки хлопают в ладони и кричат: комментарии парням о том, где находятся солдаты, восхищения его прыжком, раздражения о приближающихся отрядах.
Происходящее стремительно, как удар ножа, превращается из комедии в жестокую расправу и назад. Один из горящих кувшинов с маслом попадает в солдата: загораются рука и нога, и он кричит ужасным криком, и его товарищи накрывают его одеялом, чтобы сбить пламя, и он продолжает ныть от боли, когда его уносят прочь. Парень с рыжими волосами пойман солдатами, и, пытаясь удержать его, один из них выхватывает меч и срезает, каким-то образом, неуклюжей борьбой, три пальца парня, и тот, окровавленный, взвывает.
Бар-Аво пробирается между домами, когда выскакивает наружу напуганный огнем козел и сбивает его на землю, и друзья смеются, тычут пальцами и весело воют. Он поднимается. Он слегка уязвлен случившимся, и он решает, чтобы все забылось его геройским поступком, и заманивает язвительными насмешками солдат в аллею, затем влезает с помощью друзей по стене, а другие с крыши закидывают солдат гнилыми фруктами, притащенными с рынка.