У этой битвы нет конца. Так все продолжается до прихода ночи, когда солдаты внезапными бросками захватывают нескольких молодых людей, а в ответ парни опять кидают камни, иногда горящие предметы, укрываясь в домах и выкрикивая оскорбительные кличи. Загораются сараи, и все смотрят на пламя, зачарованные медленным рассыпанием сооружений, обрушивающихся внутрь. Сражения выдыхаются перед рассветом, а Бар-Аво все еще не пойман.
Это был для него отличный бунт. Он был одним из тех, кто кидал горящие бутылки, и его не поймали, хотя солдаты в один момент схватили его за ногу, а в другой момент он взобрался по стене и увидел поджидающего его солдата с красной орущей рожей. Потом он и Гийора спаслись наверх через одно место на крыше коровника, которое они тут же закрыли соломой так, что солдаты не смогли найти место их спасения. Гийора смеялся так сильно, что упал на колени и едва не провалился назад с крыши.
Девушки наблюдали за ними и притворялись, что их охраняют они, хотя девушки могли легко уйти и спуститься вниз, но все это время оставались наверху, притворяясь защищенными. А после заката, когда день потемнел, небо стало из яркоцветного черным, и зашумели ночные звуки гор, солдаты, крадучись вернулись в бараки. Они утащили с собой пару захваченных, но они уходили хмурыми и почти без ничего, и тогда парни насмешливо замяукали им вдогонку, а девушки зашептали: «Вы победили, вы на самом деле победили». Две пары рук обхватили пояс Бар-Аво в ту ночь, и два сладких податливых тела прижались к нему, и девушки были не прочь разделить его между собой, когда наступила ночь, и их жаркие рты нашли его готовым отозваться им.
Это его первый бунт, и он кажется таким далеким от смерти, что невозможно ее представить. Когда он просыпается утром, его голова чиста и свежа, и он чувствует, как будто Бог сделал так, что солнце поднялось в его голове, и он опять хочет этого ощущения, и опять, и опять, и жаждет всем его сердцем, чтобы каждый день был бы днем карабканий, криков и забрасываний, и навоза, и козлов, и прыжков на крыше, и кувшинов с маслом, и чтобы каждая ночь была бы ночью такой, как прошедшая — сладкая, теплая, и каждое утро всей его жизни было бы этим голубым сияющим рассветом.
Его заметили. Его хитрость и его отвагу, и его бойцовский пыл — последнее более всего. Мужчины старше возрастом, мужчины, помнящие прошлое, и чьи отцы никогда не сдались бы в битве, даже после выпавшего из стены камня и вошедших в цитадель римлян, те люди смотрели на бунтовщиков и выбирали выделяющихся из всей толпы.
Есть такой человек Ав-Рахам, который сидит на рынке почти каждое утро, отпивая из дымящейся миски. У него небольшой живот, и редкие волосы на голове, но глаза проницательны и хитры, и люди все утро тянутся к нему с вопросами и просьбами. Он — тот, кто знает, куда делись повозки с пшеницой, украденной у римлян. Друзья его — люди, у которых оказывается лишняя мера масла, когда появляются бандиты на севере. У него самые острые мечи в Иерусалиме, и к нему идут за лекарствами, за помощью, за тем, чтобы отомстили.
Наутро после бунта приводят к нему Бар-Аво. Самоуверенного поначалу. Ему лишь пятнадцать лет, и он не понимает, зачем он тут. Малая часть его сознания подозревает о каких-то неприятностях. А большей части совершенно наплевать на то, потому что прошлой ночью у него были две девушки, и ничего не произошло этим утром, чтобы могло стереть их из его памяти. Он все еще не отошел от драки.
Они нашли его голым на куче старых мешков, совокупляющегося с одной из девушек, с всклокоченными волосами — медленные, уставшие, но все еще продолжающие. Они подождали, пока он закончит, и потом объяснили: «Ав-Рахам хотел бы увидеть тебя». А Бар-Аво набрал в рот воды из кувшина, покрутил ею, полоская рот, выплюнул на солому и спросил: «А если я не хочу его видеть?» Они растолковали ему, как можно вежливо, что Ав-Рахам был хорошим другом его друзьям. И заважничавший Бар-Аво отправился с ними.
Ему понравилась некая атмосфера почтительности, окружающая Ав-Рахама. Он невольно представил себе, как ощущалось бы, если бы он стал таким человеком, с которым говорят тихим голосом, и у кого просят помощи и советов. Старый человек — где-то за пятьдесят — и не красивый, не как Бар-Аво, но очень притягательный своей харизмой. Несколько лет Бар-Аво будет наблюдать, как он вел дела. Малый круг внутри группы последователей. Постоянное отрицание важности его фигуры во всем. Впечатление, что ему доверены секреты, и с ним, возможно, говорит Бог. Таким умение люди управляют другими людьми, вдохновляя в них и любовь и страх.
В то утро разговор был короткий.
«Мне сказали, что ты вел себя хорошо вчера в битве».
Бар-Аво был сама скромность, как все подростки.
«Да», завелся он. «Никто не может так карабкаться, как я, никто не попал в солдат маслом столько раз, и я думаю, что это — самое важное».
Ав-Рахам улыбнулся.
«Самое важное, ответь мне — ты ненавидишь Рим?»
И это не вопрос, никакой не вопрос. Рим — это все плохое в мире.
«Да».
«Тогда мы найдем тебе применение. Ты — сын Мереда, так?»
Упоминание об отце жалит его. Он был плохим отцом. Бар-Аво не видел его долгое время.
«Я теперь мужчина. Какая разница, чей я сын».
И взгляд Ав-Рахама обращается к одному мужчине из многих, стоящих позади него, и они смеются вдвоем. Бар-Аво не может распознать этот смех, не может понять, что он означает: да, мы понимаем тебя, мы сами говорили так о себе, когда были молодыми.
Бар-Аво кричит на окружение этих спокойных, неторопливых людей. «Не спрашивай меня об отце! Мой отец мертв! У меня нет отца!»
И Ав-Рахим медленно поясняет: «У никого из нас нет отцов».
Бар-Аво оглядывает их, пытясь увидеть насмешливый взгляд.
«Или, по крайней мере, Бог — наш отец», говорит Ав-Рахам, «а другие отцы не значат для нас ничто. С нами ты можешь быть просто Его сыном. Или моим, поскольку я — отец у многих».
Бар-Аво щурится и размышляет, кусая губу.
«Я буду сыном отца», наконец, решает он, и так получает свое имя, означающее «сын отца», и другое имя, бывшее у него, не подходит к нему точнее нового. Он теперь человек, который несет в себе своего отца — безымянного, невидимого, неосязаяемого отца.
Ав-Рахам, чье имя означает «отец у многих», смеется.
«В любом случае», говорит он, «ты теперь — с нами».
И так и есть.
Поначалу они давали ему небольшие поручения, и он усердно с ними справлялся. Несколько кинжалов, пронесенных мимо стражников: он спрятал их на дне повозки с овощами, которую попросил провезти крестьянин на рынок, и получил за это двойную плату — одну от крестьянина, и другую от людей Ав-Рахама. Передать сообщения. Наблюдать за спокойствием вокруг, пока другие режут кожаные поводья, удерживающие в стойле дорогого коня Префекта, потом шлепнут коня по ляжке, и тот понесется по площади, напугается запахами и шумами, упадет и повредит себе ногу. Подслушивать разговоры на рынке: всегда найдется применение неосторожным словам.
Иногда ему становится скучно, но ему платят хорошо за его службу, настолько хорошо, что теперь он стал мужчиной в доме, принося матери мясо и хлеб. А если где-то зачнется ему известный бунт, то он скажет своим друзьям, где им быть и в какое время. И ему известно, где будут гореть огни, и чьи крыши порушат, и что будет украдено заранее, потому что все будут считать: то седло, то одеяло, тот круг сыра, должно быть, сгорели в огне. Долгая кампания сопротивления и гнева — что, если не сама практичность. Должны быть молодые люди для битв, и они должны быть вознаграждены и воодушевлены, и все люди должны есть.
Много дней полны тусклой скуки — дни ожидания сражений или чего-нибудь еще. Он не противна эта скука. У него, неожиданно для себя, обнаруживается много терпения. Чем больше он размышляет, тем больше он хочет того, что есть у Ав-Рахама. Тихие команды, почет и уважение людей. Надо ждать и много делать, и стать заслуживающим доверия прежде, чем все начнет получаться у него.
В один день Ав-Рахам показывает ему карту Израиля. Он никогда не видел раннее ничего более, чем простой план — рисунок вином на столе — чтобы показать, где находится зернохранилище, и где находятся они, или какая из трех дорог ведет к дому девушки, которая ему нравится. А этот тонкий пергамент, завернутый в материю свиток, торжественно выносится на свет, когда обсуждаются дела.
Бар-Аво приходит и приносит бурдюки с вином, украденные у римского офицера, внимание которого отвлек переполох на рынке, и заодно получить новые указания. Но, когда он входит в небольшую темную комнату, где идет обсуждение, он не может удержать себя от уставившегося взгляда на карту.
«Они перевели свои отряды сюда», рассказывает один человек Ав-Рахаму, приставляя палец к карте, «и теперь их обозы пойдут через горный проход».
Бар-Аво в одно мгновение охватывает взглядом карту. Вот — море, с нарисованными чернилами голубыми волнами. Вот — берег, а тут — дороги, ведущие из Яффо к Иерусалиму, в Кесарию, вниз в пустыню. Ему представляются городки и поселки, как выглядят они с орлиного взгляда вниз, если идешь с одного места в другое. И по всей карте лежат засохшие черные бобы из мешка кладовой, из которой секретным входом попадаешь в эту комнату. Ав-Рахам замечает, как он разглядывает карту.
«Они показывают римлян», объясняет он, указывая на бобы, «тут в гарнизоне» — кучка бобов у Иерусалима — «а здесь находятся их посты» — по всей карте. «Мы следим за тем, куда они идут, и что делают, и поэтому знаем, когда отправят к ним новый обоз, и когда они будут изолированы».