«Как ангелы по лестнице Якоба, да, знаю. И только наш Бог возвышается над ними и живет вечно во веки веков. Ну, и какая польза от того, если ты окажешься правым, и мертвец Иехошуа станет богом?»
Исаак часто моргает.
«Он же был евреем — этот Иехошуа. Если бы он… не как Митра или Ба’ал, но если бы в него верили столько же, как и в Юнону…»
«В Юнону!»
«Ну, хорошо, как в Робигуса. Даже Робигус, этот бог полевой заразы, если бы столько же любили его, как… еврей же… может, Империя стала бы к нам помягче относиться?»
Бар-Аво смотрит на него. Какое же у него доброе сердце. Как стал он таким простым, когда мир вокруг полон жестокости?
Бар-Аво объясняет очень спокойно, тихим голосом, медленно.
«Рим нас ненавидит», говорит он. «Мы для них — захваченные люди, и мы для них — пыль под ногами».
«Но если…»
«Послушай. Если они захотят чего-нибудь от нас, то они просто возьмут это. Они не перестанут ненавидеть нас. Они найдут способ, чтобы сказать, что это что-то никогда не было нашим с самого начала».
Исаак смотрит на него доверчивыми коровьими глазами.
«Ты думаешь, что когда они посылают наше масло в Рим, то они говорят: „Вот масло выжатое евреями“? Они говорят: „Это масло доставлено из далеких краев Империи могуществом Рима.“ Если Иехошуа, в конце концов, возлюбят в Риме, они найдут способ использовать его против нас».
Бар-Аво кладет свою руку юноше на плечо.
«Ты смело сражаешься», говорит он, «и ты любишь мир. Я знаю, как трудно понять. Мы хотим найти путь к миру. Но единственный путь — это меч. Если мы не прогоним их, то так или иначе они раздавят нас».
А Исаак все так же неуверенно смотрит в ту сторону, куда ушел проповедник после того, как его покидает Бар-Аво.
И наступает время для него сделать то, для чего он был предназначен судьбой. Если мы верим в то, что Бог уже видел все события прежде, чем они произойдут, что каждой женщине предназначено судьбой вынашивать детей, и так они делают, и каждый предатель обязан предать, и каждый миротворец, предназначенный Богом, пытается сохранить мир, то, скорее всего, подстрекателю к войне предназначено заниматься этим, следуя воле Создателя.
На склонах холмов матери оплакивают погибших сыновей. На рынке люди проповедуют забавные учения и странные новые идеи, чтобы объяснить эти беспокойные времена. В Храме же: Аннас, бывший Первосвященник, отец и тесть Первосвященников, умирает тихо, так и не добившись долгожданного для него всеобщего мира. Он умирает, зная о будущей войне, которая может случиться каждую минуту, и что на улицах Иерусалима прольется не меньше крови, чем когда Империя пробила стену Храма. Его сыновья собираются вместе, чтобы оплакать его, и самый младший из них Ананус становится Первосвященником.
Проходит утро. Наступает вечер. Сто тридцать лет прошло с тех пор, когда Рим вошел в Иерусалим и все так же сидит на городе, давит своей силой, принуждает к рабскому подчинению людей. И что-то должно быть сделано. Что-то чрезмерное, черезвычайное.
Всем ясно, что они находятся на самом краю открытой войны с Римом. Были бои, и римлян выкинули из города, а теперь они продвигаются назад. Кто-то зовет к войне, кто-то зовет к миру. Ананус, новый Первосвященник, выходит с речью в центр Иерусалима. Речь хорошая и миролюбивая: он призывает людей не предаваться отчаянью, и они еще могут найти мирное решение с Римом, и нет нужды в войне. Он призывает их подумать о ценностях их предков и о любви их к миру. Аннас, его отец, был бы горд своим сыном за эту речь, и люди тронуты его словами.
Бар-Аво не слушает эту речь, но до него доносят ее от дюжины разных людей. Хорошо. Столько пролитой крови, и все еще далеко до сделанного. Как быстро забывают люди вкус свободы, обменяв ее на более удобную вещь, называемую миром. Сон бывает мирным. Смерть бывает мирной. Свобода же — жизнь и пробуждение.
К нему приходит чувство презрения к людям этой страны. Он сражается ради них, но, выходит так, они не понимают этого и не благодарны за это. Он обязан вести их за руку весь путь, и, все равно, они легко теряются, услышав красивые слова на центральной площади.
Что ж, жертвоприношения должны быть сделаны. Ради блага людей, должны быть сделаны жертвоприношения.
Гроза приходит в ту ночь, когда они нападают на Храм. Нет никакого совпадения. Храм охраняется толстыми стенами и сильной охраной. Решетчатые ворота опущены на ночь, охраняя сокровища внутри, пока спят люди. Весь город Иерусалим — самый большой охранник Храм. Если бы они попытались взять Храм тихой темной ночью, в тот самый момент, как кто-нибудь увидел бы их и прокричал бы городу об этом, весь Иерусалим защитил бы свое величайшее сокровище и сердечную радость.
И когда приходит шторм, они уже знают, что Сам Бог подает им знак о том, что пора идти. Когда шум становится все громче и громче, когда гром начинает разлетаться по небу бесконечными раскатами, и дождь хлещет сверху, и воет ветер, тогда они понимают, что Бог дал им нужное прикрытие. Теперь никто не услышит их, и никакие тревожные крики из Храма не долетят до города. Они собирают свои инструменты, оружие, и они бегут под ливнем вверх по холму к месту, где живет Бог.
Наверху, на холме, и им об этом никак не узнать, Ананус увидел приближающийся шторм и тоже принял ее за послание. Бог говорит словами ясными, как пламя, что никто не выйдет из своих домов этой ночью. Дождь принес им ночь мирного покоя, пока Его голос громом оглашает об Его присутствии над землей. Они — в полной сохранности, они — в полном порядке.
«Пусть твои люди поспят», говорит он Левиту, главе охраны. «Оставь немногих для наблюдения, а остальные пусть спят сегодня ночью».
И Ананус идет к своей теплой постели в его комнате в Храме, посылает весть жене в городе, что все будет хорошо этой ночью, молится Богу о доброй ночи и о том, чтобы его душа вернулась бы к нему наутро, после пробуждения. Он затыкает уши мягкой шерстью, заглушая шум грозы, укладывает подушку под голову и засыпает.
У ворот внешнего двора Храма собираются люди Бар-Аво. Они промокли. Ливень, которым хлестал по ним ветер со всех сторон, лил, словно опрокидывал ведра на их головы, и истолкал их тела. Непохоже на обычный дождь благословения. Дождь гнева, Бога, знающего об Его ужасном желании, которое исполнится этой ночью, и Он уже полон яростной злости на тех, кто осмелился выполнить Его план.
У ворот их только десять человек. Остальные присоединятся к ним в другое время. Даже под прикрытием грозы, работа должна быть сделана как можно быстрее. Бар-Аво еще не здесь — эта работа для молодых. Во главе их группы у ворот — Исаак, который когда-нибудь, в один день, покроет себя славой в битве, но сегодня он просто тот, кто хорошо знает, как сделать правильно, управляя людьми, срезающими пять железных прутьев с главных ворот.
Они принесли с собой пилы. Больше нет никакой другой возможности. Пилы визжат, металл прокусывает металл. Нельзя было сделать другой ночью, потому что один воющий срез разбудил бы дюжину людей из их сладкого сна.
Дождь льет, и они промокли насквозь, и пальцы их скользят. Один из них глубоко режет себе руку острыми зубьями лезвия, заполненными чешуйками ржавчины и железа от ворот. Они перевязывают его и продолжают работу. Одинокий охранник проходит обычным обходом по бастиону верха храмовой стены. Они вжимаются в тени, дожидаясь его ухода. Вскоре срезан один прут, затем — другой, затем — третий.
Самый тонкий из них пролезает внутрь, и теперь они могут работать двуручно с обоих сторон ворот, и дело идет быстрее. Отлетает четвертый прут, и полусонный охранник решает, что ему привиделось сквозь дождь что-то неясно расплывчатое, и идет к воротам. Это крупнотелый мужчина, толстый и высокий, с крепким животом впереди и с крепкой дубиной сбоку. Он видит людей у ворот, кричит себе за спину, и бросается к ним.
Не хватает места для остальных пролезть. Самый тонкий у ворот — его зовут Йохим — застывает на месте, и его рубашка и плащ облепляют тело дождем. Он дрожит. Охранник хватает его за одежду, прижимает к воротам, кричит и пытается что-то спросить, но гром заглушает слова. Вновь орет о помощи другим охранникам, придернув Йохима поближе и рыча в ухо юноше: «Где другие? Где твои *** друзья?»
Йохим, полубессознательный, ослепленный ливнем, оглушенный ударом, выдергивает свою руку и хлещет ею, замечая после, что все еще держит пилу, и охранник падает, и по лицу его проходит глубокая рана, рассекающая глаз напополам. Он кричит и корчится, и один из людей у ворот передает Йохиму меч через ворота, и, после согласного кивка головой, Йохим проводит лезвием по горлу охранника.
Тело дергается, дрожит и застывает. Йохим падает на колени на несколько мгновений, пока ветер хлещет по ним, и гром грохочет, и три быстрые молнии освещают небо — одна за другой. Затем он поднимается на ноги, протирает свое лицо, оставляя длинный размазанный кровавый след на мокрой щеке, и они вновь приступают к распиливанию.
Прутья отлетают один за другим. Исаак протискивается сквозь отверстие, оцарапав руку острым края металла. Ариель и Йосеф следуют за ним, затем — другие, открыто держа перед собой свое оружие. Они идут к дому охраны. Никто не разглядит их, если посмотрят из окна, из-за тяжелого ливня и слишком темной ночи. Они могут увидеть двигающуюся тень, но эта тень может оказаться всего лишь полосатым облаком, прошедшим по лицу люны.
Они останаливаются у дверей дома охраны. Внутри — тепло и сухо. Исаак смело прикладывает ухо к двери. Если кто-нибудь откроет сейчас дверь, его голова предстанет перед ними беззащитной до того, как они смогут ворваться туда. Но никто не открывает дверь. Исаак слушает какое-то время и показывает три пальца. Три охранника.
Они врываются с обнаженными мечами, крича злым голосом шторма, колотящего по Храму. Они убивают одного прежде, чем тот успевает посмотреть в их сторону, прорезав мечом по горлу до плеча и назад, и голова откидывается невозможным углом шеи. Двое других отбрасывают свои кружки и выхватывают оружие к бою, но силы не равны.