Это всего лишь разведчики, десять человек с проводником, говорящим на местном языке. Рим не пошлет своих самых лучших воинов в маленький поселок в шестидесяти пяти милях от Иерусалема. Но даже отряд разведчиков прибывает с властными полномочиями тех, кто послал их; невидимая цепь власти тянется от этих десяти человек до гарнизона центурионов в столице, и оттуда — до Префекта, и от него — до самого Императора. Если этим солдатам что-то не понравится, то придут другие. Если и те останутся недовольными, то придет еще больше людей. В конце концов, Рим найдет ответы для себя, или это место превратится в кровавое пятно на выжженой земле.
Поэтому они зажгли сарай. Это не ваш сарай, заявляют они. Он — наш. Вы принадлежите Риму.
Они доходят до городской площади и останавливаются. Люди тоже собираются здесь. Ничего нельзя поделать ни с сожженым сараем, ни с другими возможными потерями.
Командир солдат произносит короткую речь. Люди городка не понимают языка сказанного. Некоторые, кто добираются до больших городов своей торговлей, выучили несколько слов, но эта речь была слишком быстрой и сложной.
Они знают переводчика. Это человек, который работает на налогового надсмотрщика Галилеи. Они часто видят его. Он никогда не появляется с хорошими новостями. Неудивительно увидеть его здесь с римскими солдатами; он приходил и до этого с вооруженными людьми, чтобы никто не мог избежать платы.
В этот раз он пытается притвориться их другом. Римляне не понимают, что говорит он, а люди не понимают, что сказали римляне. Нет никакой уверенности в правильности его перевода.
«Они привели меня сюда», говорит он, «потому что они ищут людей, сбежавших из Яффо. Несколько месяцев тому назад там было восстание, и я знаю — вы слышали о нем. Я пытался их урезонить, пытался отговорить их. Вы — хорошие люди, вы платите свои налоги вовремя, с вами нет никаких проблем. Но они слышали, что сейчас в поселке живет один юноша из Яффо. Новенький. И я уверен, что вы не хотите укрывать известных преступников, не в таком тихом месте, как Натзарет! Так что мой лучший совет — отдайте его. Они возьмут его с собой и зададут несколько вопросов, а вас оставят в покое. У вас, может, даже останется время на» — он слегка наклонил голову в сторону горящего сарая — «на это, скорее всего».
Они переглядываются. Гидона нет здесь, он — на холмах с ягнятами, он будет там, возможно, еще день-другой. Мириам напряженно ждет: заговорит ли кто-нибудь.
«Он живет у меня», внезапно и громко говорит она, удивляясь самой себе. «Он — не тот, кого вы ищете».
Сборщик налогов улыбается. Золотое кольцо блестит на его большом пальце.
«Мать Мириам, я бы никогда не подумал о тебе! Ну, передай его, и мы уйдем».
Мириам видит, как ее брат Шмуель продвигается сквозь столпившихся людей. Он может тут же пойти и привести его — понимает она. Он сядет на коня и поскачет к холмам, найдет его и сдаст римляням.
«Нет», повторяет она, «он — не тот, кто вам нужен».
Шмуель замедляет ход. Он пытается достичь ее взглядом, беззвучно что-то говоря ей.
«Мы должны сами разобраться в этом, Мать Мириам».
«Нет», настаивает она.
И что-то меняется в атмосфере разговора. Возможно от того, что один из солдат указывает острием копи, не понимая смысла разговора, но услышав нечто в тоне ее голоса.
Командир солдат нагибается прошептать несколько слов к уху сборщика. И тот соглашается кивком головы.
«Если ты не можешь его представить, Мать Мириам», говорит он, и голос его твердеет, «мы тогда возьмем тебя. Для вопросов».
Она напрягает все мускулы живота. Ей предстоит лгать.
Когда она вошла увидеть его, она обнаружила себя поющей тихо под дыханием. Это был псалм, который напевали козьи пастухи. Она часто напевала его, когда он был крохотным младенцем, и, скорее всего, какая-то ее часть решила, что от песни он вернется памятью в того самого младенца и вспомнит о том, как была она нужна ему.
Он сидел с тремя друзьями его, и первым взглядом он нахмурился, и она поняла, что он не узнал ее. О, как же это было тяжко и холодно. Но, наконец, за одно сердцебиение его лицо вернулось улыбкой.
«Мать моя», обрадовался он.
Они прошлись вместе, чтобы размять ее затекшие с дороги ноги. Она рассказала ему все новости семьи, племянников и племянниц, и какая жизнь в городке. Он выслушал, но, казалось, отстраненно. Он отвечал: «Это хорошо» про новость о хорошем урожае или «Это печальная новость» про смерть ребенка.
«А как ты?» наконец спросила она. «Какой ты — важный человек со многими последователями».
Она взяла его руку и обняла ее своими руками. «Ты устроишь большую школу и будешь учить? Я буду очень гордиться, когда скажу дома всем людям, что ты основал школу, взял жену…» И голос покинул ее.
Он задержал свой шаг. Она остановилась тоже. Он наклонился к ней так, чтобы лицо его было наравне с ее лицом.
«Мать моя», сказал он, «Бог позвал меня. Поведал он мне, чтобы я пошел на Пейсах в Иерусалем, потому что пришло время для новых небес и новой земли».
Глаза его не моргали. Лицо его сияло, словно луна. Пятно полустертой пыли в центре его лба.
Внезапно она стала нетерпеливой.
«Иерусалем, да, очень замечательно. Хорошее место найти новых последователей, а потом что? Будешь бродить так всегда? Как кочевник, не найдя себе места?»
«Бог укажет мне. Лишь Сам Бог и больше никто».
Она нахмурилась.
«Ты должен вернуться в Галилею. У нас — прекрасные пастбища, хорошая рыбалка. Приводи своих людей. Оставайтесь. Будь известным человеком Галилеи. Да!»
«Это не мне решать. Я следую одному лишь желания Бога».
И от слов его она разозлилась. После всего, что она сделала для него, и каким глупым он был, как камень.
«Взрослей», набросилась она. «Желание Бога — это хорошо, но мы же тоже должны планировать свою жизнь. Будь мужчиной».
«Как отец мой?»
«Я приведу твоего отца!» Она не смогла сдержать себя, и она вынула все оружие против него. «Он придет сюда вместе с твоими братьями, и они приведут тебя домой и покончат с этой бессмыслицей!»
Иехошуа посмотрел на нее ласково свысока. Она испугалась его. Какая глупость — бояться своего собственного ребенка.
«Я люблю отца моего», сказал он.
«Ты так раньше не говорил», возразила она ему тут же.
«Я научился многому», ответил он.
«И так не научился ухаживать за своей матерью, посылать ей вести, что жив-здоров, или написать ей, или усадить ее за самое почетное место за своим столом».
Она приблизилась к нему и поцеловала верх его головы. «Има», произнес он, «ты увидишь такие вещи, которые тебя удивят».
Но домой он так и не вернулся.
«Гидон — мой внук», заявляет она.
Сборщик налогов знает хорошо и ее и ее детей, и всех внуков и внучат. Он не верит ей. Она видит его неверие. Она должна быть более убедительной.
«Он — мой внук, сын моего сына Иехошуа, который умер. Он — от продажной женщины в Яффо, и я не знала об этом до прошлого года, когда он появился» — здесь она дрожит голосом, как будто старая горюющая женщина — «когда он появился и нашел меня, и привел свидетельства, то я увидела в его лице, что он должен быть этим ребенком».
Сборщик налогов смеется. Он бормочет что-то солдатам, и те тоже клокочут смехом. Настроение у них меняется. Она не знает, о чем они теперь шутят между собой. Что она взяла в дом сына блудницы, чьим отцом может быть кто угодно? Что она гордится этим? Что ее обманул какой-то явный мошенник в поисках легкой еды и укрытия? Хорошо бы, что после этого они не распознали бы никакой другой лжи.
«Он появился в прошлый год, ты говоришь? В какое время?»
«Летом», быстро отвечает она, «между Праздником Семи Недель и Новым Годом».
По всей площади люди переглядываются друг с другом. Она требует от них трудного. Если никто не опровергнет ее, то все окажутся сообщниками. Если римляне обнаружат их ложь, весь городок сожгут.
Сборщик налогов подозрительно разглядывает людей, ожидая чьих-нибудь слов. Все молчат.
«Ну», смеется он, «если у тебя уже есть сын блудницы, то мы уж тебя не возьмем! Похоже, он такой же умелый, как и его мать!» Он весело хмыкает, и, недовольный отсутствием смеха толпы, переводит шутку солдатам, которым она нравится, как и ему.
Никто не заговаривает с ней после ухода солдат. Рахав, Амала и Батхамса остаются с ней, но не обнимают ее и не утешают. Они смотрят настороженно.
Наконец, Рахав произносит: «Ты завела нас в большую опасность, Мириам».
Это правда. Она должна все исправить.
Гидон возвращается с гор через два дня. Он слышал, что сделала она, еще до того, как увидел ее — догадывается она.
Он выглядит другим по сравнению с тем, каким он был, появившись впервые в Натзарете. От работы на улице, задубела и потемнела кожа. Он уже не так тонок от ее доброй еды. Место, где были два его пальца, заросло серебряным шрамом до конца кисти правой руки. Как он работает сейчас, то можно подумать, что он живет здесь со дня своего рождения. Он будет в полном порядке, уговаривает она себя, когда уйдет.
Она дает ему суп из чечевицы с лепешкой, и он жадно ест. Тонкая струйка солнечной жидкости протекает по тощей бороде на его подбородке. Он заканчивает, и она хочет забрать чашку для мытья, но он удерживает ее своей больной рукой, и три его пальца сильнее ее обеих рук.
Он говорит: «Почему ты не сказала им, где я был?»
Она отпускает чашку. Она садится напротив него.
Он продолжает: «Я не пришел сюда, чтобы навлечь опасность. Я не хотел этого, я не хотел…»
Он сильно бьет здоровой ладонью по столу. Глиняный горшок подпрыгивает. В этот момент он напоминает ей сына. Память вызывает больное ощущение в животе, и она злится от этого.
«И почему ты тогда пришел? Зачем? Чтобы расшевелить в старой женщине прошлое горе? Чтобы от тебя заразилась твоим обожанием умершего?»