Или в этом-то подлинный урок и состоит? В том, что сознание человека слишком поверхностно и склонно отвлекаться на пустяки вместо того, чтобы следовать точной науке просветления, — даже когда ему грозит смерть? Когда Роберт Ф. Кеннеди лежал, истекая кровью, на полу отеля «Амбассадор», окидывал ли он мысленным взором сделанное им для бедняков и лишенных гражданских прав людей Америки, искал ли утешение в мысли о том, что сделал все возможное, — или отмечал антисанитарные крапинки грязи на потолочном вентиляторе? Не была ли последняя мысль Мартина Лютера Кинга посвящена дурному обслуживанию отельных номеров, от которого он много чего натерпелся в то утро? Ощущал ли Авраам Линкольн, распростершийся с пулей в голове посреди ложи «Театра Форда», прочувствованную благодарность за то, что ему дозволено было даровать истории человечества слова «все люди созданы равными», или он потратил последние секунды своей духовной жизни на попытки постигнуть соль только что прозвучавшей со сцены остроты?
А Иисус? Как насчет Иисуса? Часы, а может быть, и дни провисел он на кресте, получив образцовую возможность достичь каких угодно прозрений и произнести исполненные совершенства и горечи предсмертные слова. Он же, если верить Малху, скорее всего, потратил это время на мысли о том, какая это до крайности, до охерения мучительная боль, когда тебе пробивают гвоздями запястья. А может быть, он действительно, действительнобеспокоился о том, что обмарается на глазах у матери.
Ах да: насчет обмараться. Тому, что Тео именно сейчас вспомнил об этой потенциальной возможности человека, имелась основательная причина: на него надвигался приступ диареи. Жидкая дрянь скапливалась в нижнем разделе его пищеварительного тракта, посылая наверх острые стрелы боли. Вот уже час, как он вел опасную игру, каждые десять, примерно, минут дозволяя своему анусу приоткрываться — едва-едва и только на миг, — чтобы извергнуть малую толику ядовитых газов. Невозможно было поверить, что Белый до сих пор не унюхал их, не понял, что происходит, однако он продолжал молча сидеть перед телевизором.
— Закажите его сейчас и вы бесплатно получите изготовленные вручную ножны из настоящей воловьей кожи!
Даже при всех его горестях, Тео невольно задумался о таинственных совпадениях: надо же напороться в логове похитителей на ту самую рекламу, которую он слышал в отеле Лос-Анджелеса! Наверняка такие вот штуки и наводят нас на мысль о том, что в жизни все связано. И они же влекут к себе людей с больной психикой.
— А скажите, — произнес Тео, постаравшись сообщить своему тону оттенок небрежности, но голосом достаточно громким для того, чтобы он достиг другого конца комнаты, — как вы познакомились?
Ответа не последовало. Повторить вопрос Тео не решился, — а ну как ему снова залепят рот клейкой лентой.
Телевизор взвыл — ликующий, звучавший по-любительски хор воспевал достоинства зубной пасты. То была переросшая период ироничность реклама, ностальгически томящаяся по эйзенхауэровской эре невинности, которую столь сатирически поминала реклама 1990-х — пока не устарела и эта сатира. «Прежде мы подсмеивались над чистенькой Дорис Дэй и присными ее, распевавшими стишки во славу маргарина, — таким был подтекст рекламы, — но теперь понимаем, что эти люди жили в эпоху более простую, в утраченном нами раю.»
— Грязь, — произнес вдруг Белый, ни к кому в частности, и уж тем более к Тео, вроде бы не обращаясь. — Человеческие отбросы. Накипь, накипь, накипь, накипь.
— Извините, — позвал его Тео, — но мне правда, правда, очень нужно в уборную.
Пара секунд молчания, затем жуткий грохот, с которым нагруженный тарелками и чашками стол полетел от удара ногой на пол. Тео изумленно ахнул, когда в нескольких дюймах от его лица объявилась вдруг физиономия Белого. Рожа жутковатая: осыпанная каплями маслянистого пота, с выпученными от гнева глазами, серой кожей, — да еще и в прерывистом дыхании Белого сквозил сладковатый запашок какого-то лекарства.
— Сиди и не рыпайся, — просипел он. — Сиди, пока все не закончится.
— Что не закончится?
В глазах Белого словно вскипала боль. Нос его почти касался носа Тео.
— Все, — выдохнул он и дико махнул рукой себе за спину, обведя ею всю комнату, весь мир.
И цепи упали с рук его [10]
На протяжении следующего часа, или может быть, двух, или трех, по телевизору передавали хронику тысячи и одной жизни, уделяя каждой по нескольку секунд. Знаменитости приобретали известность, осуществляли свои мечты, отправлялись лечиться от алкоголизма и умирали. Покупались и продавались спортсмены. Музыканты успевали спеть обрывок песенки, после чего их сметала с экрана реклама. Политики объясняли, почему они правы, актеры восторгались своими последними фильмами, а одна женщина с Бермуд показала своего весившего сорок восемь фунтов кота. Самого кота Тео, конечно, не увидел, однако чей-то голос сообщил, что он примерно такой же тяжелый, как шестилетний мальчик, что позволило сознанию Тео создать довольно живую картину. Другие голоса рассказывали ему о сорвавшемся в пропасть туристском автобусе со школьниками из Лахора, об ужасной опасности, которой грозят вселенной разумные ящерицы из системы «Ультима 6», об оставшемся у него последнем шансе купить настоящую копию зажигалки «Дюпон» всего за 99,99 долларов, о неповторимой последней возможности купить за 49 долларов настоящую (не копию) часовую цепочку «Эрме», о том, что Шанталь все-таки решилась на замужество, несмотря на предъявленные Джо-Джо положительные доказательства того, что Брэд соблазнил ее родную мать.
Тео думал, что у него уже начался бред. Дверь оставалась открытой, потом проходило несколько минут и она открывалась снова, потому как открытой не была, он лишь желал, чтобы была, а потом проходило еще несколько минут и, наконец, дверь открывалась, на сей раз по-настоящему, а после проходило еще несколько минут, во время которых дверь, очевидно, оставалась закрытой, и все это время телевизионные голоса смеялись, шипели и тараторили.
И наконец, дверь открылась.
— Чем это тут пахнет? — спросил Араб, едва войдя в помещение.
— Наплюй на запах, — сказал Белый. — Что с записью?
Нури закрыл за собой дверь, снял, шелестя нейлоном, плащ.
— Запись на телестудии.
— А чего ты так долго?
— Два автобуса. Да еще пришлось удобного момента ждать.
— Ты уверен, что они ее получили?
— Полностью.
— И своими глазами видел, как ее разворачивали?
— Конечно, не видел. Успокойся, друг. От нее они отмахнутся на смогут. Завтра же покажут всей Америке. А может, и сегодня.
В голосе его звучало мальчишеское удовольствие. Похоже, он ждал, что его одобрительно похлопают по спине.
— Я тут с ума сходил, Нури, — сказал Белый голосом еще даже более противным, чем его астматический сип. — Думал, ты завалил все дело.
— Ты должен верить мне, друг! Что с тобой? Ты же знаешь, что бы ни случилось: «Два человека, две веры, одна миссия»!
— Сядь, Нури, — устало сказал Белый. — Будем смотреть телик, пока не покажут эту штуку.
Однако так легко Нури не сдавался.
— Брось, друг. Ты же знаешь, как я отношусь к телевидению. Еврейские комедии, еврейские новости, мыльные оперы… Они портят человеку мозги, друг! Раньше мы с тобой все время разговаривали. А теперь не разговариваем.
— Мы разговариваем.
— Не так, как прежде.
— Да ведь и ситуация изменилась.
Пауза.
— Что будем делать с Гриппином, друг? — спросил Нури.
— Ничего.
— Ничегоне получится.
— Еще как получится.
— Ты говорил, что мы отвезем его на север штата и отпустим в лес.
— Для этого нужна машина. А нам пришлось ее бросить. Что мы, по-твоему — на спине его потащим, что ли, пятьдесят-то миль? Или на автобусе повезем? «Да, и еще билетик для нашего приятеля с повязкой на глазах и заклеенным ртом», так?