Смотрю на неподвижное тело в разорванной рубахе. Глубоко вдыхаю, зажмуриваюсь и шепчу со всей силой убеждения, какую только могу в себе найти, как будто и вправду в это верю:
— Встань и иди.
Жду, прислушиваюсь. Потом осторожно приоткрываю один глаз. Ничего. Он по-прежнему мертв. Да и как могло быть иначе? Мало ли кто верит в Санта-Клауса, это не значит, что он есть на самом деле. Автомат просто испортился, а я уже вообразил себя в Святой земле, раздаю хлеба и воскрешаю трупы. Дурак ты, Джимми. Ступай-ка домой, залей глаза и мечтай дальше — это все, что тебе остается.
Кончиком пальца я рисую крест на лбу лежащего парня. Лет восемнадцать ему было, от силы двадцать. Не больше. Черные кудрявые волосы, цепочка на шее. Медальон с изображением Богородицы закапан машинным маслом.
— Благословляю тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
Есть они на самом деле или нет, хуже не будет. Сирена приближается. Я вытираю медальон, прячу ему под рубашку. Встаю, отхожу на тротуар, где сбившиеся в кучку под козырьком подъезда торчки улыбаются мне, вряд ли меня видя.
— Постойте! Мистер! Вы свидетель!
Я застываю как вкопанный.
— Этот гад на меня наехал! Вы номер записали? Мистер!
Труп стоит, размахивает руками, идет ко мне. Я не выдерживаю и задаю стрекача. Этого не может быть, но я видел своими глазами, рехнуться впору, я сам не свой от счастья и от страха. Я могу это сделать… могу… Я это сделал!
Первый солнечный луч золотит крышу синагоги. Слепой старик крепко спит на картонке в обнимку с бутылкой, зажав белую трость между ног, чтобы не украли. Блюдце рядом с ним пусто, кто-то наступил на него, и оно раскололось надвое. Между кучами отбросов неспешно катит мусоровоз, сзади на кузове полотнище с надписью «ЗАБАСТОВКА». Он сворачивает за угол Мэдисон-стрит, и попрятавшиеся ненадолго крысы снова принимаются по-хозяйски рыться в мусорных мешках.
Я дождался рассвета. Дождался субботы. Уж если принимать мне эту эстафету, то надо сделать все по Евангелиям, в точности как он,пройти по его следам от начала до конца. Из ржавого «Крайслера» без колес — я ночевал в нем здесь, на пустыре, — мне хорошо виден слепой старик у стены напротив: я поджидаю, когда он проснется. Мне нужно доказательство. Я хочу знать наверняка — или убедиться в обратном. От фельдшера, констатировавшего смерть, слишком сильно разило спиртным, чтобы ему доверять: пострадавший мог быть в шоке, в кратковременной коме, от которой очнулся сам, а автомат с пончиками скорее всего испортился, и я тут ни при чем.
Старик что-то бормочет, потягивается, цокает языком и ощупью ищет откатившуюся к стене бутылку. Я вылезаю из «Крайслера», набираю в пригоршню земли, плюю, чтобы получилась жидкая грязь, и перехожу улицу. Приближаюсь к попрошайке. Глаза у него белые, без зрачков: что ж, по крайней мере, на этот раз все будет без обмана. Машу рукой перед его лицом — никакой реакции. И тогда я — точно по святому Иоанну — кладу на его веки примочку из грязи. Он вздрагивает.
— Пошел вон, мудила, пидор, я тебе яйца оторву!
Отвечаю без обиды, по-доброму:
— Пойди умойся в купальне Силоам [14].
Он вскидывает руки, шарит перед собой, пытается свалить меня, ухватив за ногу, а я снова повторяю магическое заклинание. Коленом придавив его к стене, чтобы не дергался, изо всех сил вжимаю примочку в глаза, будто хочу стереть бельма, а сам мысленно представляю нормальный взгляд и пытаюсь запечатлеть эту картинку на его сетчатке. Откуда-то появились два чернокожих иудея в серых тюрбанах, стоят, смотрят, но вмешаться не решаются: сегодня ведь шаббат. Я говорю им: мол, не беспокойтесь, сейчас уйду. Последнее мысленное усилие, последнее нажатие на глазницы, и я отпускаю старика. Меня шатает, я как выпотрошенный.
Уходя в сторону Маунт-Моррис, бормочу сквозь зубы: «Господи! Я не достоин, чтобы Ты вошел под кров мой; но скажи только слово, и выздоровеет слуга мой» [15]. Повторяю, скандирую слова римского сотника, который уверовал в Иисуса, с каждым шагом вбиваю их все глубже в свое нутро. Я не умею творить чудеса, я не Мессия — я лишь вместилище, сосуд, живой храм, что ли, созданный, чтобы принять Бога. Вот так. Господи-я-не-достоин-чтобы-ты-вошел-под-кров-мой-но-скажи-только-слово…
И вдруг я слышу вопль, это слепой орет благим матом: он-де прозрел, не может быть, чертов свет, глазам больно… Люди оборачиваются, и крик прокатывается эхом:
— Где он? Где тот человек, который это сделал?
Я прибавляю шагу, втянув голову в плечи, бегом пересекаю Мэдисон-стрит, сворачиваю на 122-ю улицу. Домой, скорей домой. Я захлопываю дверь и прислоняюсь к ней, тяжело дыша. Дрожащей рукой нашариваю в кармане визитную карточку.
— Вы позвонили к доктору Энтриджу, пожалуйста, оставьте сообщение…
— Это Джимми.
Горло сжимается, и я тихо добавляю на выдохе:
— Мне страшно.
~~~
На сорок третьем этаже отеля «Паркер Меридиан», в солярии с видом на Центральный парк только что закончился сеанс аквааэробики, и весь бассейн был теперь в распоряжении агента Уоттфилд.
— Обувь, сэр, пожалуйста.
Доктор Энтридж быстрым шагом прошел мимо инструктора, не удостоив его взглядом, и остановился у лесенки. Ким, плывшая кролем на спине, увидела его ноги, перевернулась и в несколько гребков добралась до бортика. С неизменно чопорной миной, никак не вязавшейся с ковбойкой и джинсами, его одеждой выходного дня, глава психологической службы ЦРУ сухо бросил:
— Вы полагаете, он придет сюда проверить уровень pH?
— Я думала, он с вами.
— Был, — ответил Энтридж и помахал диктофоном. — Выходите, я жду вас.
Шефиня отдела ФБР взобралась по лесенке и накинула халат, провожая глазами прямую, как кол, фигуру в непривычном одеянии. Доктор, чертыхаясь сквозь зубы, толкал одну за другой стеклянные двери. Наконец отыскал единственную открытую и вышел на террасу.
Ким не спеша высушила в раздевалке волосы, надела шорты и футболку и вышла к Лестеру Энтриджу на зеленую беговую дорожку, окружавшую здание по периметру.
— Что случилось?
Облокотившись на перила, он протянул ей второй наушник и включил запись.
— Прилягте, все будет хорошо.
— Нет, доктор, все очень плохо. Я же самый обыкновенный человек. Мне не нужна эта сила! Я не хочу! Я не могу!
— Почему?
— Потому что… Потому что… Не знаю… Смерть — она и есть смерть, иначе и жизнь не в жизнь!
— Уточните вашу мысль, Джимми.
— Да зацепиться же не за что! Выходит одна несправедливость… Кого-то исцелять, а другие пусть умирают? Сколько бишь миллиардов человек на земле? И сколько я могу в день спасать? Я ведь и не знаю, надолго ли моей силы хватит…
— Но вы уверовали в себя.
— Вынужден, куда деваться!
— В каком смысле вынуждены?
— Да вы же меня и вынудили! Не скажи вы мне, я бы никогда не узнал, что могу творить чудеса…
— А вы уверены, что действительно что-то сотворили?
— Пойдите на Лексингтон-авеню, на угол 123-й, спросите у бездомных, спросите в синагоге, спросите у…
— Я имею в виду не результат, а сам глагол творить.
— Я видел, как человека сбила машина, он был мертвый, мертвее не бывает, я сказал ему: «Встань и иди», и он встал!
— Может, он просто потерял сознание… Или с ним случился инфаркт… Вы же говорили, что фельдшер делал ему массаж сердца…
— А со слепым? Это был настоящийслепой — я проверял! Я смешал землю со своей слюной, приложил к его глазам — и он прозрел!