Она подается ко мне, прижимается, ищет мои губы. У меня не хватает духу отстраниться.
— Иди ко мне, Джимми, — шепчет она, целуя меня, — давай займемся любовью. Теперь все будет по-настоящему, я не стану тебя морочить, притворяться бревном…
— Ты вовсе не была бревном…
— Не ври. Давай устроим твой мальчишник, а потом я оставлю тебя Богу. Я хочу быть у тебя последней, хочу, чтобы ты узнал меня такой, какая я есть… Ласкай меня, возьми меня, простись с моим телом, с женским телом… Идем же.
Ким расстегивает мой ремень безопасности, подбородком указывает на туалеты.
— Иди, — говорю я. — Иди, Ким, я останусь здесь. Мы сделаем это на расстоянии.
Она вскидывает на меня глаза, закусив губу, кивает. Когда над дверью передо мной загорается красная лампочка, я закрываю глаза, крепко сцепляю руки и настраиваюсь на ее тело — точно так же я пытался подключиться к сбитому прохожему в Гарлеме, который только притворялся мертвым, к слепому у синагоги, к клену в Центральном парке, к овчарке из ФБР, к Ирвину Гласснеру и к маленькой Тьен. И я занимаюсь любовью со всем сущим, с крохой, которая очнулась, пошла и умерла, с мигренью Ирвина Гласснера, чтобы прошла боль, с женщиной моей жизни, чтобы она была счастлива с другим, со старым стручком в инвалидном кресле, благословляющим меня служить маяком роду человеческому, которому наплевать на все маяки… Это странная любовь в небесах, неподвижная, тщетная, но я знаю, что там, за дверью Ким содрогается в моем ритме и кончит одновременно со мной. Я молюсь за нее, чтобы провал моей миссии не доставил ей неприятностей и чтобы она легко, без боли забыла меня. И я вверяю душу ее Всевышнему, исходя ничтожной лужицей семени, которое все равно никогда не породит живого существа.
~~~
У транспортера с багажом к Джимми подошли трое полицейских и попросили пройти с ними. Он вопросительно взглянул на агента Уоттфилд, та опустила веки, подтверждая: они не смогли даже проститься.
Закинув на плечо дорожную сумку, Джимми в окружении полицейских прошел мимо стойки, где доктор Энтридж ругался с представителями авиакомпании: его чемодан потеряли. Наставник стоял с закрытыми глазами — делал дыхательную гимнастику, компенсируя разницу во времени. Джимми поймал взгляд пресс-атташе, но увидел в нем лишь досаду и разочарование. Епископ Гивенс отвернулся.
Попетляв по коридорам и пройдя через несколько металлоискателей, которые звенели, но никто не обращал на это внимания, Джимми оказался в маленьком холле, где эскорт сдал его с рук на руки девушке в форме. Она отвела его в уютный салон, предложила прохладительный напиток, кресло и газеты на разных языках, а сама вернулась за барную стойку. Джимми смотрел, как она режет лимон на дольки, и вдруг увидел Ирвина Гласснера. В наброшенном на плечи пальто, запыхавшийся, взлохмаченный советник шел по ковровой дорожке, катя за собой чемоданчик на колесах. Он заметил Джимми, метнулся в его сторону и уже в следующее мгновение крепко обнял его, потом отстранил, всмотрелся, не разжимая рук. Лицо его было мокрым от пота, зрачки расширены.
— Я, наверное, сделал самую большую в жизни глупость, Джимми, но я не мог иначе. У меня ничего нет.
Косясь на ногти ученого, впившиеся в его куртку, Джимми поздоровался и спросил, о чем он. Ирвин отпустил его и постучал себя по лбу:
— Все прошло! Испарилось начисто!
— Ваши мигрени? Вот и хорошо. Вам рассказали про Ватикан?
— Это не мигрени, это была глиобластома. Злокачественная опухоль мозга. Я прошел сканирование сегодня утром перед операцией — она исчезла! Слышите? Вы спасли меня. Спасли!
Джимми покачал головой и мягко напомнил ему о гипофизе и молекулах-гонцах: он сам себя спас.
— Неважно, как это делается, Джимми! Процесс пошел, потому что я поверил в вас. И ведь сработало! Как и с Доновеем, с Сандерсеном, с девочкой из Лурда…
— С Сандерсеном?
— Да, от вас скрывали, епископ боялся, что вы загордитесь, говорил, что еще рано, но ваши молитвы одолели его рак легкого — я тому свидетель! Сработало, Джимми, и сработает еще для миллионов людей, которые будут черпать в вас силу и исцелятся!
— Никто никогда не узнает, кто я, Ирвин.
— Идемте.
Гласснер увлек его к стеклянным дверям, выходившим прямо на летное поле, где только что приземлился и катил в их направлении маленький серо-синий реактивный самолет, видимо, частный.
Девушка в форме стюардессы пригласила их в автобус, который подъехал к самому самолету. Из люка спустили трап и показалась молодая женщина, одетая в строгий костюм под цвет фюзеляжа.
— Это что, Программа защиты свидетелей? — спросил Джимми.
— Да не собирались они вас защищать. В лучшем случае — спрятать. Я этого допустить не могу. Теперь, когда я стал живым доказательством… Мир должен знать. Никто не имеет права лишить его вас.
Подхватив чемодан, он вышел из автобуса; его эйфория сменилась холодной решимостью. Джимми пошел за ним и поднялся следом в маленький самолет. Ему было безразлично, в чьи руки он переходит. Он всегда верил Ирвину, а теперь еще и чувствовал себя ответственным за его нечаянное исцеление. Боялся он только одного — что и это исцеление окажется роковым. Все остальное было не более чем интендантством. Он знал, что никому и ничему не даст больше завладеть собой.
Когда в салоне, где звучала духовная музыка, с обитого белой кожей кресла поднялся и шагнул ему навстречу хозяин самолета, Джимми почти не удивился. Как только правительство умыло руки, частный сектор оказался тут как тут.
— Познакомьтесь, пастор Джонатан Ханли.
Загорелый, подтянутый, атлетически сложенный пастор выглядел ненамного старше, чем на экране. Прижав руку к сердцу и положив другую на плечо Джимми, он замер в этой рыцарской позе, не то присягая на верность, не то ожидая присяги.
— Блаженны званные на пир Господень!
Телепроповедник произнес это своим теплым и глубоким голосом, который завораживал двадцать миллионов американцев каждое воскресенье. Но Джимми остался невозмутим. Пастор прищурился и продолжил, обращаясь к советнику по науке с вдохновенным видом чемпиона по фигурному катанию:
— Вот он, стало быть, Агнец Божий, который смоет грехи нашего бренного мира…
От Ирвина он тоже не дождался ответа, снова устремил взгляд на Джимми и произнес, добавив в голос покаянной бархатистости и вдвое сузив улыбку, открывавшую идеальные фарфоровые зубы:
— Благословите меня, Равви, ибо много грехов на мне.
— Я знаю, — кивнул Джимми.
Рука соскользнула с его плеча и переместилась на плечо Ирвина.
— Моя инфраструктура, моя паства и мой эфир в вашем распоряжении, если, как мы полагаем, он и есть Грядущий.
Темп его речи существенно замедлился, и три последних слова прозвучали трагическими аккордами под негромкий аккомпанемент кантаты. Ирвин открыл свой чемодан, достал папку с грифом «совершенно секретно», которую он, рискуя карьерой, честью, да и жизнью, вынес из Белого дома, и положил ее на привинченный к полу стол из красного дерева. Длинная загорелая рука, сверкнув аметистовым перстнем, благословила его склоненную голову.
— Господь внушил вам самое мудрое из всех возможных решений, Ирвин Гласснер.
— Это называется государственной изменой.
— Иуда продал Господа нашего врагам, вы же дорогой ценой откупаете его у предавших.
Джонатан Ханли потупил взор и сложил пальцы с видом смиренника. Он походил не столько на проповедника, сколько на героя мыльных опер с закадровым смехом после каждой реплики. Ирвину пастор был противен как никто из политиков, которым он служил и мог служить в будущем, но выбора у него не было. В последний раз они виделись в кабинете Джорджа Буша-младшего, когда обсуждалась вероятность присутствия на земле того, чье пришествие с уверенностью обещала неомессианская церковь. Прошло двадцать шесть лет, и Ханли, похоже, не просто терпеливо ждал этой минуты — он действовал. Все было готово к встрече Христа: общественное мнение кипело, адепты затаили дыхание, а секта пребывала в отменном здравии с точки зрения финансов и законности. В широком диапазоне от бесплатного распространения Библии, полностью окупившегося за счет рекламных вкладок, до покупки крупнейшей национальной телесети, не гнушаясь присвоением наследств и не скупясь на университетские стипендии одаренным детям из неблагополучных семей, пастор все успешнее прибирал к рукам страну. После покупки казино Лас-Вегаса, продиктованной, как было публично заявлено, намерением отдать беднякам то, что случай отнимает у богачей, годовой доход Церкви Второго Пришествия перевалил за миллиард долларов. Благодаря ее колоссальным барышам было спасено, как говорил сам телепроповедник, грандиознейшее строительство в мире, достойное египетских фараонов, — заложенный в 1882 году в северной части Центрального парка собор Святого Иоанна Богослова, который должен был стать вторым по величине после Святого Петра в Риме, но так и остался недостроенным за отсутствием финансирования. Ханли откупил у англиканской церкви этот дурного вкуса византийско-готический храм и теперь достраивал его во славу свою на прибыли от воскресных шоу, которые он устраивал в нефе и транслировал в прямом эфире.