Верный своему слову, он больше не произносил речей после первого публичного выступления на канале BNS. И вообще открывал рот только для того, чтобы требовать. Его дурачили, им манипулировали всю жизнь — ему одному решать, как он встретится со смертью. Он хотел настоящий flagrum,римский хлыст со свинцовыми кончиками, хотел сто двадцать ударов от двух палачей, хотел нести целый крест, а не одну перекладину, как это неверно представила иконография, хотел два гвоздя в запястья, в так называемые точки Десто, и один в предплюсну обеих ног, хотел терновый венец из gundelia tournefortiiи посмертный удар копьем, если он не выдержит пытки; он хотел по всем пунктам в точности следовать свидетельству, запечатленному в волокнах Плащаницы. Ни суеверия, ни иллюзии «магического рецепта» не было в этом перечне, отнюдь: он просто хотел, чтобы до людей дошло.Чтобы они возродили Иисуса в сердце своем через осознание и сопереживание. Это и было Воскресение, к которому он стремился, — во всяком случае, я убедила себя в этом за те десять дней, когда, на расстоянии, за своим компьютером, пыталась поставить себя на его место. Он был готов умереть ни за что ни про что.Свое тело он даровал вере, как другие завещают науке.
На тот случай, если бичевание он выдержит, а Всемирная паутина проголосует за его смерть от удушья на кресте, — именно этого следовало ожидать по результатам опросов и анализу специалистов в области реалити-шоу, — Джимми дал четкие распоряжения. В завещании, составленном и заверенном по всем правилам, он требовал следовать букве библейского сценария: снятие с креста, облачение в саван, положение во гроб. Продюсеры, для которых этот исход был наиболее выгодным, предполагали заложить вход в могилу камнем, оставив внутри работающие камеры. Если что-то произойдет, зрители увидят феномен в прямой трансляции.
— Все глаза планеты прикованы к тебе, Джимми, — вещал пастор Ханли со стеклянной вышки. — Но только один взгляд важен для тебя, для нас — взгляд Бога-Отца всемогущего, ибо мы лишь смиренные слуги Высшей Воли, недоступной нашему пониманию и разумению! Помолимся же, братья, в час, когда мы причастимся его страдания, помолимся о спасении того, кто не жалеет своей жизни для нас, какое бы решение Святой Дух ни внушил Всемирному разуму. Да пребудет навеки с вами мир Господень!
— Мир душе вашей! — откликнулась на разных языках толпа, прибывшая со всего света: каждый слышал перевод в наушниках.
Сидя рядом с Ким на трибуне для прессы, я от всего своего неверия молилась: пусть будет хоть какой-нибудь Бог, пусть люди пощадят того, кто хочет искупить их ошибки и в ком большинство видит лишь гладиатора, камикадзе, ставку сто к одному. Ким поглядывала на дисплей своего мобильника, где высвечивалась кривая интернет-голосования. С отрывом в несколько миллионов голосов по-прежнему лидировала смерть.
Я держалась из последних сил, заставляя себя следить в бинокль за бичеванием, словно пыталась разделить и тем самым уменьшить боль Джимми. Счетчик на табло показывал всего тридцать восемь ударов, а он уже изнемогал, спина превратилась в сплошную рану, глухие стоны, которые он сдерживал, стискивая зубы, были все слышнее, усиленные звукооператором. Гробовая тишина воцарилась на трибунах. Люди наконец поняли, что происходит на их глазах, — или просто не хотели ничего упустить. На гигантских экранах крупные планы лица чередовались с замедленным показом проступающих под ударами бича полос.
На пятьдесят шестом ударе Джимми рухнул наземь. Цифры на счетчике замерли. Прибежала медицинская бригада, его осмотрели, посчитали пульс, измерили давление, вкололи кардиотоник. Гримерши вытерли кровь, подправили грим. Врач на экране успокаивающе покивал — и пошла реклама. Пауза затягивалась, все уже подумали было, что он откажется продолжать, страсти на тотализаторе накалялись, и те, кто ставил на Джимми, разразились исступленными аплодисментами, когда он поднялся и снова подставил спину статистам в костюмах римских легионеров. Это была последняя овация.
Я сидела с закрытыми глазами, когда Ким вдруг сжала мой локоть. Счетчик показывал сто двадцать, но публика почему-то не рукоплескала концу испытания. Джимми стоял пошатываясь, вскинув голову, еще содрогаясь всем телом от несуществующих ударов бича. Ему промыли раны, дали напиться, врачи снова осмотрели его.
Потом на него надели льняной хитон, увенчали голову терновым венцом, и он на нетвердых ногах направился к большому кресту, который поднесли ему легионеры. Наклонился, взвалил его на спину и начал подниматься на холм.
Публика безмолвствовала, замерев в невольном уважении, волнении и тревоге. Напряжение, царившее поначалу, сменилось каким-то дружным воодушевлением. На глазах у всех он вытерпел боль за пределами сил человеческих; на глазах у всех он нес теперь крест, и люди верили в него. Любопытство уступило место надежде, душевная смута пересилила жажду зрелища, на смену прогнозам пришли молитвы. Это был человек, сгибавшийся под тяжкой ношей, — и гораздо больше, чем просто человек. Каждый из нас шел вместе с ним, каждый преодолевал этот путь шаг за шагом, отринув страх, невозможность и абсурдность происходящего, ощущая в себе безмятежный покой, который сквозь маску страдания озарял крупные планы Джимми. Только вокруг площадки почему-то нарастала суматоха, ассистенты суетливо сновали между камерами и недоуменно разводили руками.
Ким показала мне дисплей своего мобильника. Произошло невообразимое: на вопрос «Хотите ли вы, чтобы он отдал жизнь во искупление ваших грехов?» 65 процентов голосующих теперь отвечали «нет».
Сердце у меня так и подпрыгнуло. Ким кивнула на застекленную кабину режиссера на вышке. Я навела бинокль и увидела между экранами слежения вытянувшиеся, ошеломленные лица. Если распятие кончится не начавшись, это будет катастрофа для рейтинга, вложений, рекламы и прибылей.
— Зритель, зритель, для чего ты меня оставил? — нараспев продекламировала Ким.
Я крепко обняла ее. Друзья познаются в беде: она стала моей сестрой, моей опорой, моей первой читательницей. Мы изо всех сил противились мысли, что Джимми падет жертвой собственной бравады, но в глубине души, переглядываясь, чувствовали себя вдовами. Ким рассказала мне все об их отношениях — даже о мысленном соитии в небе между Римом и Вашингтоном, о том немыслимом оргазме, который они испытали, она — в туалете, он — в кресле бизнес-класса. Моя и ее любовь, сложенные вместе, устремленные к Джимми со всей силой, на какую мы были способны, — если бы они могли помочь ему преодолеть боль!
Уже восемьдесят процентов голосующих были против смерти. Вокруг нас зрители, подключенные к интернету, передавали тенденцию соседям, и с трибун слышались первые выкрики: «Довольно! Прекратите!» Солнце скрылось за тучей, налетевший ветер сорвал кепки с голов.
— Отпустите Иисуса! — уже хором скандировали трибуны.
Невероятно, но факт: сострадание взяло верх над тягой к зрелищу, азартом и решимостью верующих в воскресение. Джимми победил. Он не спас людей — они сами пришли к искуплению.
Вдруг он споткнулся, и толпа захлебнулась криком. Крест, покачнувшись, стал медленно падать на него, но тут же выпрямился от мощного порыва ветра. Остолбеневшие зрители затаили дыхание, не веря своим глазам. Крест не рухнул, он застыл, наклонившись над лежащим Джимми, вопреки законам физики, словно два встречных потока не давали ему упасть. Изумление достигло фазы чистого восторга, продлившегося всего четыре-пять секунд. Джимми попытался встать — и крест, завалившись набок, разломился на две перекладины.
И в эту минуту прямо с неба прогремело:
— Минданао!
По трибунам прокатился крик, люди вскочили.
— Минданао, Исламская республика! — неслось из динамиков со всех сторон.
Снайперы! Камикадзе! От одних этих слов тотчас вспыхнула паника. Зрители бежали с трибун, толкаясь, опрокидывая и топча слабых, а служба охраны порядка тем временем пыталась сладить с сепаратистами, захватившими аппаратную. Разлетелся вдребезги софит. Следом еще один. Все операторы, бросив камеры, кинулись к стеклянной вышке, откуда руководство призывало сохранять спокойствие, но за воплями ужаса его никто не слышал. Не выдерживая натиска разбегавшейся во все стороны толпы, полицейские и военные тщетно надсаживали глотки, уверяя, что ситуация под контролем.