— Хорошо. А знаете ли Вы, что ещё в начале прошлого столетия, когда экспедиция Рериха бродила по склонам Тибета, они заблудились. И повстречали местного. Абориген на своем наречии объяснил маршрут, и все были спасены. Среди членов экспедиции был человек, говоривший на местном диалекте. Так блуждающий тибетский странник спас Рериховскую экспедицию.
— А в чем, собственно, суть?
— А в том, что тот самый тибетский бомж, указавший правильный путь экспедиции, был ни кто иной как высокопоставленный сотрудник НКВД Яков Блюмкин. — пауза, — Я думаю, что беседа наша полностью исчерпана. Вы уже решительно не представляете для нас ни малейшего интереса. Конечно, Вас убивать мне никакого особого смысла нет. Так что я умываю руки. Кшатрий, принесите тазик.
Человек, похожий на Патрушева, сполоснул окровавленный таз ржавой тюремной водой, набрал половину и подвинул к Верховному. Тот омыл руки, и плеснул пару раз на свое сонное лицо. Всем хотелось спать.
— Я никоим образом не планировал Вашей смерти. Но никак не мог предположить, что Вы станете таким идеальным объектом ненависти. Вас ненавидят все. Рабочие, бизнесмены, домохозяйки и даже маленькие дети. Вас не любит церковь. Вы взбаламутили умы. И нации иногда следует выпускать кровь. Так что я уже никак не смогу Вас помиловать. Это опустит рейтинг. Народ любит быстрые кровопускания. Народу это только на пользу. Хотите последнее желание? А, впрочем, к чему это я? Прощайте.
Они смотрели друг другу в глаза. Ужасный Пу выронил несколько слезинок, когда Кшатрий резко подскочил сзади и полоснул приговоренному бритвой по шее. Голова покачнулась, и свалилась вбок. Кшатрий должен был следующим утром ехать на телевидение. Демонстрировать голову. Мертвая голова должна была послужить примером недостойного поведения. Предполагалось, что её продемонстрируют в назидание остальным в прямом эфире новостей. За волосы выставят прямо перед телекамерами. Это будет завтра, а пока тело подвесили на крюк вниз головой: "пусть стекает, еще несколько часов до рассвета, чтоб машину не пачкать".
Утром обескровленный труп запихнули в багажник служебной серебристой Волги. "Езжайте в Останкино. Я чуть позже". Кшатрий вернулся хлебнуть коньяку и доложить об отправке груза. На пересечении Садового Кольца, в пробке, из сизого смога возникли двое мотоциклистов с пассажирами. Сблизились с Волгой, зажатой со всех сторон ревущими и готовыми к немедленному движению иномарками. Пробки — не редкость. Все же центр мегаполиса. В считанные секунды мотоциклисты разъехались в разные стороны, а за рулем Волги вопреки маршруту влево развернулись два молодых человека. Обладатель густой черной бороды, лысины и пальто, Анатолий, с напрочь безумными глазами, сидел на месте пассажира рядом с водителем и добивал в сердце большим охотничьим ножом скинутых назад молодых лейтенантов в штатском. Пистолет с глушителем завалился под сиденье. Водитель Стас, худой москвич в очках, обтянутый черной байкерской косынкой, резко рванул еще раз влево, через три квартала тело перебросили в красные Жигули и скрылись в сизом выхлопном дыму. Бросили машину на платной стоянке, в спальном районе. Анатолий вспомнил завещание, согласно которому труп следовало пустить на горящем плоту под зажженные факелы, и при этом употреблять спирт.
Три дня за городом собирали плот. Скручивали бревна намертво. Вторая Фрунзенская как раз выходит на набережную Москва-реки. Плот спустили на воду. Разложили погребальный костер. Тело обернули в знамя. Голову прикрутили скотчем. Анатолий еще утром вырезал для потомков мозг, сердце и отпилил руки. Руки уложили в стеклянный саркофаг, мозг и сердце — в две трехлитровые банки. Временно.
Плот облили спиртом. Зажгли факелы. Люди в черном развязали последний канат, и плот начал медленно удаляться. Анатолий натянул тетиву и выстрелил. Огненная стрела упала точно в цель. Заполыхало. Все налили спирт. Пили и смотрели на зарево. Не опуская факелы, медленно двинулись обратно. Никто не проронил ни слова. В Бункере зазвонил телефон. Никто не хотел подходить. Взял Анатолий. Голос человека очень походил на тот самый, голос Патрушева. Кшатрий говорил отрывисто, не грубо, словно констатируя факт, подводя итог:
— Будем считать, что жертвы поровну, Анатолий. Не надо больше крови. Наших двоих — на одного вашего, и хватит. У меня и так полно неприятностей в связи с пропажей тела. Ну что, мир?
— Ладно, мы подумаем, — Анатолий повесил трубку.
Холодная война вскоре продолжилась. Никто и не думал её прекращать. Время разделилось надвое. «До» и «после». Начались театральные игры. Якобы они показали интервью с Лимоновым в тюрьме. Лживые уродцы. Кого они там загриммировали? Что это за неряшливый тип в рваном трико с пузырями на коленках? Актёришка какого театра с блуждающим взглядом и робкой, сбивающейся речью, до безобразия похожий на Троцкого? Это был не наш вождь. Не фюрер. Не Председатель Национал-большевистской партии. Не стал бы он перед всей страной в прайм-тайм, когда родные и близкие наших партийцев переживают у телеэкранов, вот в таком смешном одеянии, оправдываться как пойманный родителями, непристойно мастурбирующий подросток. Как когда-то Баркашов, "прошу прощения перед неграми", на коленках под дулами автоматов. Нет ни одного доказательства, что на экране был именно Лимонов.
А потом — всё остальное — это уже был тем более не он. Неужели из национал-большевика, лидера самой ультрарадикальной партии в России, так легко превратиться в Новодворскую номер два? Вряд ли подлинный Лимонов стал бы в один ряд с Боннэр и Буковским, с теми, кто на своих диссидентских кухоньках с беломорчиком десятилетиями проклинал "тюрьму народов". Это не его рука начала строчить из тюрьмы письма к партии, на волю, с требованием убрать все радикальные античеченские и антилиберальные лозунги. Обращения к французской интеллигенции и их президенту Шираку о новой сталинизации России. Настоящий-то Лимонов как раз к сталинизации целых восемь лет всех призывал и агитировал, склонял несколько поколений партийцев на всех митингах и демонстрациях прославлять Сталина, Берию и Муссолини. Он бы после этого еще и в США письмо отправил, о свертывании в России демократии, там сейчас все об этом пишут. Востребованный товар.
Понесло. "Свободу чеченскому народу". "Права человека". "Нельзя прославлять ГУЛАГ, пока я сам политзаключенный". Умора. Представляю себе Гитлера, в застенках вместо "Майн Кампф" сочиняющего обращение к еврейской интеллигенции о нарушении прав человека в Германии. Хотя в политике и не такое бывает. Чего еще ждать? Политика — очень древняя профессия.
Возможно, гэбэшный клон Вождя потребует от партии канонизировать убиенную в войне с проклятым режимом чеченскую патриотку Эльзу Кунгаеву, задушенную русским полковником Будановым не иначе как по приказу Ужасного Пу? Или объявит о начале расследования не совсем понятной смерти в тюряге друга детей и защитника бедных ичкерийцев Салмана Радуева, коллегу по Лефортовской отсидке? Или "лучший друг чечен" организует паломничество партийцев в ичкерийские леса, к месту казни сверхчеловека с высоким боевым инстинктом, эмира Хаттаба? Чем ещё удивит этот заменитель Лимонова? Наш Вождь был правее всех правых и левее всех левых. Нашего убили. А выпустили…
А хрен теперь знает, кого они там так наскоро выпустили. Может у того, кого выпустили, во сне борода отклеивается или парик. И стал он диссидентом, чтоб все мы остальные в правоте дела нашего разуверились. Туфта это всё гэбэшная. Нельзя в такое верить.
Истинный Лимонов был всем им смертельно опасен. Наш настоящий фюрер исполнил до конца путь Героя, путь Воина. Он, как Мессия, молча, без криков и стонов, с высоко вздернутым подбородком, взошел на свою Голгофу. "Да, Смерть!", прошептал наш Великий Учитель! И нет его тела с нами боле, ибо воскрес он на третий день по писанию. И взошел на небо, чтоб вернуться к нам в день страшного суда. Он обязательно вернется, наш Эдуард Лимонов. Судить живых и мертвых. Наверняка были и свидетели. Возможно, их уже убили как первых уверовавших. И те, кто видел его в новом облике, апостолы, смерть примут жуткую во имя его нетленное. И во спасение Абсолютной Родины и рода человеческого. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
ЧАСТЬ 1. ВРЕМЯ ПЕРЕХОДА
1. Легко
Грязный, заброшенный микрорайон с солнечным названием ДРУЖБА. Еловые веточки на снегу, сопровождаемые злым бормотанием "бля, опять кто-то сдох…" пинаемые ногами по дороге к хрущевке-пятиэтажке, за которой лес и снег. Снег — пожалуй, лучшее из всего. На снегу чисто, радостно и хочется жить. Ю возвращается домой из заснеженного рождественского города. Это временный дом, но другого пока нету. Чужой, но и на том спасибо. Входит на кухню, из холодильника достает обычную, с синими полосками, банку сгущенки, и, пока никто не видит, намазав её на половинки зефира, медленно опускает лакомство в рот. Зефир со сгущенкой. Ну очень сладкая диета. Мы её застебали, поэтому Ю с некоторых пор предпочитает есть эту сладкую гадость в полном одиночестве, сразу после учёбы. Затем включает колонку, и в ржавую черно-желтую ванную долго струится вода. Не менее черно-желтая. Ю оголяет свое юное белоснежное тело, похожее на большую бело-розовую булку, и медленно погружается в почти кипяток… В квартире через стену живет сумасшедший дед без одной ноги. У него есть пенсия и такая же как и он сам, древняя бабка. Деду не о чем беспокоиться — о нем беспокоятся Президент и Губернатор области. Он никуда не выходит из своей конуры. Когда подходишь к дому — он обязательно смотрит на тебя через стекло своей облезлой кухни на втором этаже. Каждый день, подходя к подъезду, Ю показывает деду средний палец. Как происходит каждую зиму, крысы из соседнего леса сбегаются в теплые подъезды греться. И когда Ю заходит в подъезд, на нее смотрят пара десятков маленьких голодных крысиных глаз…