Вителлий оглядел крепость. По зубчатым стенам и тяжелым башням стояли дозоры Ирода и, блистая шлемами, уже бродили его легионеры. По дворам внизу суетилась бесчисленная дворцовая челядь тетрарха: слуги, танцовщицы, евнухи, лекари и собиратели трав, астрологи, писцы, солдаты, пастухи, конюшие, повара и прочие, и прочие, и прочие. Дворец-крепость был, в сущности, целым городком. Достаточно сказать, что в его подземельях, вырубленных в скале, хранилось вооружение и всякие запасы для целой армии…
— Да… — проговорил Вителлий. — Напрасно, кажется, поторопился я: в такой обстановке ты без большого неудобства мог бы подождать годок-другой…
Польщенный, Ирод весело расхохотался.
— Ничего, живем… — сказал он. — Но все это, если позволишь, мы посмотрим потом, благородный Вителлий. А теперь, может быть, перед тем как подкрепиться с дороги, ты хочешь омыться и немного отдохнуть?..
— Это было бы хорошо…
Они снова вернулись в торжественно-пышные покои.
— Так я оставлю тебя пока… — сказал тетрарх.
И полуобнаженные рабы и рабыни, подобострастно ловя каждое движение военачальника, роем окружили его…
А Ирод приказал сейчас же вызвать к себе одного из домоправителей своих, Хузу, который пользовался особым его доверием.
— Ну? — строго спросил его Ирод.
— Все готово, государь… — чуть не до земли склонился Хуза, толстый, с едва видными глазками, франтоватый сириец. — Ждем только слова твоего…
— А музыканты? А танцовщицы?
— Все готово, государь…
— Смотри: за малейшее упущение ты отвечаешь мне головой!
— Я понимаю, государь… Все будет по твоему желанию…
— Иди…
Хуза торопливо заколыхался жирным брюхом своим к себе: надо было скорее переодеться для пира. Но его жены, Иоанны, в покоях не было: она — полная, с добрым, приветливым лицом — стояла на одном из маленьких двориков крепости и тихонько беседовала с двумя запылившимися и загорелыми галилеянами. То были Иоханан Зеведеев и рыженький Рувим. Они знали, что добрая Иоанна всем сердцем сочувствует заключенному проповеднику и добились свидания с ней.
— О нем совсем забыли… — говорила она быстрым шепотом. — И это самое лучшее для него: отойдет сердце Ирода, может, и выпустят потом. А пока лучше не напоминать. А вы переговорите пока с учениками его. Они тоже иногда бывают здесь, но не всегда удается провести их к рабби. Я ему помогаю, чем можно, но только вы об этом помалкивайте: если узнает Иродиада — голова с плеч!
— А, может, как-нибудь можно повидать его? — спросил Иоханан. — Хотя бы ненадолго…
— Нет, нет, сегодня и не заикайтесь об…
— Иоанна! Иоанна! — раздалось нетерпеливо откуда-то сверху. — Куда ты провалилась?..
Иоанна приложила палец к губам.
— Муж зовет… — прошептала она. — Вы переждите как-нибудь до завтра, пока кончится этот пир их, а там опять загляните ко мне: может быть, тогда и повидаете рабби… А теперь идите, уходите… И смотрите: остерегайтесь всякого…
И она торопливо пошла к себе.
— Ну, куда ты делась? — сразу закипел ее супруг. — Как только ее нужно, так ее нет… Скорее вели дать мне другую тунику для пира… новую, белую… И плащ новый… Поживее поворачивайся!..
— Все уже готово… Иди в опочивальню и не шуми… Через несколько минут Хуза в приятно шуршащем новом одеянии, вымытый, с умащенной благовониями круглой головой, уже подходил к дверям покоев Ирода, перед которыми неподвижно стояли два огромных нубийца в леопардовых шкурах. Хуза с выражением страха на полном лице чуть заметным знаком спросил, где повелитель. Нубийцы чуть кивнули головой: тут. И в то же мгновение за тяжелым пестрым ковром, прикрывавшим дверь, послышался певучий зов маленького индийского гонга. Хуза сразу вырос на пороге.
— Пойди к Вителлию и, если он встал, осведомись от моего имени, хорошо ли он отдохнул… — проговорил тетрарх. — Если он готов, дай мне знать…
Молча склонившись, Хуза с озабоченным лицом покатился длинными, прохладными коридорами к покоям военачальника. Вителлий был готов. И через несколько минут в приятном сумраке его затянутых пышными коврами покоев выросла красивая фигура приодевшегося и накрашенного к пиру Ирода. На шее тетрарха — как и последнего пастуха — красовались и позванивали всякие амулеты — против злого духа, против дурного глаза, на счастье и прочие. И, ни во что путем не верящий, он, как и последний из его подданных, в минуту сомнительной встречи испуганно шептал псалмы, или третий, или девяносто первый, которые так и назывались «псалмами встречи».
— Мы с нетерпением ожидаем тебя, благородный Вителлий…
— Я готов… — любезно отвечал проголодавшийся Вителлий.
Ирод чуть заметно повел бровью на Хузу, и тот исчез: нужно было предупредить Иродиаду и Саломею…
XII
Тетрарх с высоким гостем своим вступили в сияющий огнями и драгоценной посудой огромный зал. Приветственно затрубили длинные трубы, и придворные, и военачальники Ирода, наполнявшие блистающий покой, все враз склонились перед тетрархом и его гостем. И, сияя ровной улыбкой своей, навстречу им вышла, вся в переливчатом блеске драгоценных камней, Иродиада с дочерью. Вителлий невольно приостановился: хороша была в полном расцвете своей южной красоты пышная Иродиада, но еще краше, еще ослепительнее была Саломея, тонкая и гибкая, как змея, в своих прозрачных, едва ее прикрывавших одеждах, с змеиной улыбкой на прекрасных, точно окровавленных устах и с змеиным мерцанием в бездонных, точно пропасти, окружавшие Махеронт, черных, огневых глазах, казавшихся еще огромнее от искусной подрисовки. Это была змея, укус которой нес человеку смерть. И она знала это, и смело смотрела в стальные глаза Вителлия, который, справившись с первым впечатлением, уже сыпал перед женщинами самыми изысканными любезностями. Он не жалел уже о трудностях далекого пути, и ему казалось теперь, что поддержать Ирода против дерзкого Харета, действительно, будет в интересах Рима…
— Прошу тебя, благородный Вителлий… — грудным, полным голосом точно пропела Иродиада. — Мы так рады видеть тебя…
Огромный покой был освещен многочисленными светильниками, свешивавшимися с высокого, резного деревянного потолка, прикрепленными серебряными подставками к стенам, пылавшими вдоль пышных столов. Столов было два: один, большой, для приближенных Ирода и спутников Вителлия, а другой, значительно меньший, но стоявший на небольшом возвышении, для тетрарха и его высокого гостя. В жарком воздухе благоухали курения и розы, разбросанные по столам, и старые вина, и изысканные яства. Под нежную музыку невидимых музыкантов все возлегли вокруг столов и вышколенные рабы, за которыми строго следил толстый и теперь величественный Хуза с его помощниками, бесшумно понеслись среди гостей, разнося бесценные яства. Каким-то колдовством, каким-то сном казалось тут, на заоблачной вершине бесплодной скалы, на грани безбрежных пустынь это пиршество: и эти свежие цветы, на которых еще не высохла роса, и драгоценные рыбы морские, и всякая дичь, и золотые плоды, и эти ароматы далеких стран, и пестрые, как восточная сказка, ковры, и прелестные рабыни в прозрачных одеждах, и золото, и драгоценные камни, и стеклянные сосуды, которые в те времена были очень редки и ценились почти как золотые. Тут наслаждались все чувства сразу: зрение теплой игрой красок и линий, сиянием огней, красотой женщин, обоняние — курениями и цветами, слух — музыкой, то нежной, то бурно-страстной, вкус — утонченной пищей и старыми, огневыми винами, осязание — нежностью тканей и мягкими ложами. Но всего прелестнее, всего очаровательнее была для Вителлия Саломея, которая возлежала рядом с ним и, прелестно картавя, болтала о далеком и милом Риме. Вителлий все более и более убеждался в том, что не поддержать Ирода было бы со стороны Рима непростительной ошибкой, и был доволен тем, что это значительное и для родины столь полезное дело выпало на его долю. И, когда осушил он чашу за здоровье колдуньи Саломеи, — ее близость, а в особенности это ее очаровательное картавление будоражили его до дна — красавица с улыбкой на своих змеиных, ярко красных устах понюхала — точно поцеловала — только что распустившуюся черно-красную, бархатную розу и протянула ее ему…