Чаще, чем прежде, ему стали приходить на память те места Писания, в которых идет речь о страданиях и смерти глашатаев истины, особенно же один отрывок из Исаии. В таинственных изречениях, проникнутых глубокой печалью, но и в то же время предвещающих конечное торжество, пророк говорит в этом отрывке о «муже скорбен» — безвестном, презираемом и гонимом, но покупающем ценою безропотно перенесенных страданий великое право основать царство истины и справедливости. Это — «Раб Вечного», безропотно идущий на заклание за то благо, которое он несет людям…
— А ты завтра пойдешь на свадьбу Симона? — сонно спросила из темного угла мать. — Очень они тебя звали…
— Пойду… — отвечал Иешуа, отрываясь от свитка. — Я давно не видал их…
Симон был родным братом веселого Исаака. Вспомнив Исаака, Иешуа улыбнулся и снова в тишине ночи припал истомившимися устами к невидимой чаше с вином новым…
VIII
Маленькая, тихая Кана, спрятавшаяся среди зеленых холмов в двух часах ходьбы от Назарета, вся вдруг зазвенела весельем: из дома Ревекки, невесты Симона, вышло, наконец, свадебное шествие. Разодетая, надушенная, с распущенными черными волнистыми волосами и с венком на голове, хорошенькая Ревекка, скромно опустив под покрывалом свои черные, горячие глаза, степенно выступала рядом со своим женихом, тоже прифрантившимся, надушенным и в венке. Ближайшие родственники и приятели несли над их головами пестро расшитый балдахин, а другие махали над головами их ветвями мирта. Пылали факелы, звучали веселые песни, гудели бубны — все пело, все плясало, пьяное радостью и огнями. Со всех сторон к свадьбе летели ребята и их оделяли гостинцами: пусть возрадуются и они…
И над веселой Каной растянулся в вышине пышный балдахин звездного неба…
Иешуа с матерью шли за новобрачными. В его сердце был всегда готов для людей большой запас тепла и ласки, и ему были милы все эти веселые, смеющиеся лица… В очертаниях хорошенькой головки Ревекки было что-то, что напоминало ему Мириам, ему было немножко жаль себя и не мог он не умиляться над своей тайной для всех жертвой, которая окрыляла его… И свадебное шествие это, все в огнях, казалось ему отходом в какую-то новую жизнь, которая, смутная, но прекрасная, стояла вот тут где-то, у порога…
Свадебное шествие подошло к дому жениха. Вокруг дома, ожидая, теснилась пестрая, шумная, веселая толпа, вся золотисто-красно-черная в мятущемся пламени смолистых факелов. И, когда подошли ближе новобрачные, со всех сторон полетели — так требовало приличие — восклицания восхищения:
— Ах, какая миленькая эта Ревекка!.. Ну и красавица!.. А Симон-то, Симон-то — орел!
И сам Иосия-бен-Шеттах, веселый толстяк, торговец, первый богатей на всю округу и почетный гостьна свадьбе, погладив с улыбкой свою седую бороду и укрепив чалму, под звуки флейт, труб и кимвалов пустился перед молодыми в пляс. Этим он оказывал новобрачным особый почет. И все веселыми кликами одобрили запыхавшегося, потного толстяка.
Мириам, мать Иешуа, и другие почтенные женщины приняли Ревекку и распущенные волосы ее заплели и убрали под плат: с этого мгновения уже никто и никогда не мог видеть ее с непокрытой головой…
Ночь была жаркая. Поэтому пир был устроен во дворе. Новобрачных посадили рядом под балдахином, и отец невесты — жених был сиротой — прочитал перед ними молитву благословения. Этой молитвой и ограничивалась религиозная сторона брака. Иешуа, давний приятель жениха, был избран начальником пира — этим Иосия-бен-Шеттах был немножко обижен — и среди веселых кликов, в жарком трепетании факелов, среди сверкающих каруселей светляков и темных деревьев зашумела застолица…