Саймон Моуэр
Евангелие от Иуды
1
— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила.
Интересное сооружение — исповедальня. Нечто среднее между платяным шкафом и церковной скамьей, лакированная деревянная конструкция, являющаяся, пожалуй, единственным предметом мебели, который никогда не привлекал интерес коллекционеров. Едва ли, войдя в роскошный современный дом где-нибудь, скажем, в Ислингтоне, вы увидите в прихожей исповедальню, а гордый хозяин небрежно признается: «Вот, купили эту штуку на аукционе… Нам показалось, что она будет замечательно здесь смотреться. И верхнюю одежду вешать очень удобно».
Нет уж.
Исповедальня напоминает нечто иное — например, кабинку в тюремной комнате для свиданий, место, где на несколько минут в месяц заключенные встречаются со свободными людьми, чтобы обменяться парой банальностей и взаимных обвинений.
— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила. — Тень за решеткой. Тесная близость безымянных. Ужас из-за того, что душа сейчас обнажится и страх не сможет больше оставаться незамеченным. — Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила. — Но она лишь страдала от угрызений совести — этого бича всех верующих, напасти изнурительной, словно сыпь. В принципе, угрызения совести и есть что-то вроде умственной сыпи. Почешешь — станет еще хуже. Из-за угрызений совести люди уезжают в Африку, где ведут миссионерскую деятельность и заражаются уже настоящей сыпью. — Меня одолевают сомнения, — сказала она.
— О Господи, дитя мое! Мы все сомневаемся, — сказал он ей. — И я тоже.
— Правда? И в чем же?
— В том, кому слышна эта исповедь.
Что это донеслось из-за решетки — неужто подавленный смешок? Он даже мельком глянул влево, но за сплетением стальных прутьев увидел лишь тень. Снаружи по большой базилике бестолково сновали люди; внутри душной деревянной коробки царила загадочная интимность — между ним и этим едва различимым, неуловимым силуэтом.
Сквозь преграду, разделявшую их, тянулся легкий запах духов — мускусный, с острым, но завуалированным фруктовым привкусом.
— Простите, святой отец. Простите.
— Ты должна относиться к исповеди серьезно или же не исповедоваться вообще, — упрекнул он девушку.
— Конечно, отец.
— Что-нибудь еще, помимо этих сомнений?
— Я касалась себя, отец.
— Всего однажды? — Нельзя проявлять чрезмерную настойчивость. Разумеется, это грешно. Священника ожидала целая змеиная яма грехов: сладострастная пытливость и похоть извивались в той яме подобно гадам.
— Несколько раз.
— Если это вошло в привычку, то это одно дело. Если же это — случайная слабость, то совсем другое. Что же это.
Она негромко хихикнула. На сей раз тень за решеткой исповедальни определенно хихикнула.
— Скорее, все же случайная слабость.
— Ты воспринимаешь это со всей серьезностью?
— Простите. Меня насмешило то, как вы это произнесли — словно торговались со мной. Меняли раскаяние на епитимью.
— Не следует глумиться над подобными вещами.
— Простите, — повторила она. — Простите меня.
Он сказал что-то насчет истинных побуждений к исповеди и прочел ей небольшую лекцию об искреннем раскаянии, Божьей любви и прощении грехов.
— Грех — это отсутствие Бога. Не больше, но и не меньше. Если ты воистину хочешь вернуться к Богу, то исповедь имеет смысл. Лишь в этом случае.
— Да, — сказала она. — Этого мне бы и хотелось.
Он отметил, с какой осторожностью она употребила сослагательное наклонение, но не стал заострять на этом внимание.
— В качестве искупления своего греха прочти Десятикнижие по четкам и помолись о своем духовном здоровье. Теперь же приступай к обряду покаяния.
Религиозные ритуалы — язык, понятный лишь посвященным. Она произнесла одну маленькую формулу, состоявшую из самокритики и обещания встать на путь благочестия, а он отпустил ей грехи. Затем она шепотом поблагодарила его и вышла из тесной коробки, позволив той таинственной, мимолетной близости, что присуща исповедальне, улетучиться. Близость эта выпорхнула из гнетущих сумерек и растаяла во внешнем мире.
Он повернулся направо и отодвинул другой ставень, обнаружив там новую тень — новый комок прегрешений, сомнений и мытарств.
— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил…
В шесть часов вечера он запер ставни и, подобно тому как хирург стягивает резиновые перчатки, снял с шеи епитрахиль. Духовник ли, хирург — обоих объединяет чувство близости (в первом случае — духовной, во втором — физической) и анонимность общения. Один копошится во внутренностях пациента, другой — в заветных тайнах, и оба выполняют свою работу сколь смиренно, столь и безучастно.